Крадется.
Эржбета остро, как никогда прежде, ощутила близость смерти. Порой она сама думала о том, чтобы умереть молодой и прекрасной, не всерьез, конечно, лишь когда очень хотелось пострадать, а должного повода не было… но ведь мысли — это одно, а действие — совсем другое.
Эржбета строго — настрого велела себе успокоиться.
Она не позволит вот так взять и убить себя.
Защищаться будет… и надо бы кричать, звать на помощь, но горло будто невидимая рука сдавила. Эржбета и словечка вымолвить не способная… ладно, молвить она не будет.
Возьмет, что потяжелей…
К примеру, машинку.
Верную. Не один роман выстрадавшую… весившую с полпуда где‑то… может, чуть меньше.
Поднимет.
И…
Машинку Эржбета швырнула в смазанную тень, которая согнулась у двери, явно с недобрыми намерениями… и тень дернулась, почти ускользнула, но маневру ее помешал столик из мореного дуба, поставленный панной Арцумейкой из любви к красоте.
Столик был тяжелым.
Высоким.
И громким… на пол он упал с ужасающим грохотом, впрочем, может, не столик, но машинка… или тень, в ближайшем рассмотрении оказавшаяся вовсе не преступным элементом, но Гавриилом. — Доброго вам вечера, — сказала Эржбета тоненьким голоском, когда вовсе сумела заговорить.
Гавриил не ответил.
Он лежал, уткнувшись носом в ковер, раскинув руки, будто силясь оный ковер заключить в объятья.
Эржбета охнула.
А потом и ахнула, заслышав, как скрипит лестница под весом панны Арцумейко, которая, позабывши о том, что степенным дамам приличествует походка неторопливая, поднималась весьма даже споро…
— Гаврюша… — тихонько позвала Эржбета, не особо надеясь, что на зов ее откликнуться. — Гаврюша, извини, пожалуйста, я нечаянно…
Панна Арцумейко все ж остановилась перевести дух, ибо к своим годам немало располнела, что, впрочем, полагала исключительно достоинством, поелику худоба женщинам лишь в молодые годы идет. Однако же немалый вес ее порой доставлял и неудобства, навроде отдышки и колотящегося сердца.
Эржбета потрясла головой: надолго отдышка панну Арцумейко не задержит.
И что она скажет, увидев Гавриила…
— Прости, — всхлипнула Эржбета, заозиравшись.
Мысль о том, чтобы запихать тело неудачливого охотника под кровать, она отбросила сразу. Во — первых, кровать была низкой, во — вторых, Эржбета точно помнила, что где‑то там, среди пыли, скрывалась пара черных ее чулок. А черные чулки уж точно неподобающая незамужней женщине деталь туалету.
И ладно, если Гавриил мертвый, а если очнется и найдет?
Что он про Эржбету подумает?
Отбросила она мысль и о столе, и о занавесках, которые точно нельзя было назвать надежным убежищем. Оставался шкаф, в который Эржбета не без труда, но запихала неподвижное тело.
— Милочка, — на сей раз панна Арцумейко не стала тревожить жиличку стуком, но просто вошла. — Что у тебя случилось.
— Машинка упала, — Эржбета указала на машинку мизинчиком.
Панна Арцумейко нахмурилась.
— Я сидела… думала… над тем, что вы сказали и думала, — не было лучшего способа подольститься к панне Арцумейко, чем признать ее правоту, не важно, в чем. — А она вдруг… взяла и упала… сквозняком, наверное, сдуло…
Эржбета осознавала, сколь нелепым выглядит ее версия.
Машинка лежала на боку, и смятый бумажный лист торчал этаким упреком.
— Я так разволновалась… так разволновалась… все думала о… о том, что вы мне сказали…
Взгляд панны Арцумейко потеплел, ей нравилось, когда над ее словами задумывались, хотя по собственному тайному представлению она полагала всех иных женщин категорически неспособными думать о чем‑то. И жиличка не была исключением.
— Милочка, волнение вполне естественно, — от взгляда панны Арцумейко не укрылся и опрокинутый столик, и чернильница, свалившаяся на пол…
…и мужской остроносый ботинок.
Ботинок?
Эржбета, проследив за взглядом панны Арцумейко, обмерла. Не может быть… ботинок… должно быть свалился, когда она Гавриила к шкафу волокла… надо было проверить. Дура! Ох дура!
— А это что? — панна Арцумейко побагровела лицом, лишь представив, в каких таких жизненных обстоятельствах могло случиться так, что мужчина оставил в комнате жилички свою столь личную, можно сказать, интимного свойства вещь!
Ботинок — это не платок носовой…
— Ботинок, — ответила Эржбета, и упомянутый предмет подняла, прижала к сердцу. — Моего жениха.
— А что он здесь делает?
Панна Арцумейко глядела, как жиличка — вот бестолковое создание — ботинок баюкает и даже гладит, нежно перебирает пальчиками шнурки.
— Понимаете, — Эржбета опустила очи долу. — Я… мне так тяжело переносить разлуку с ним, что… что я попросила… это, конечно, совершенно неприлично, недопустимо… но я попросила какую‑нибудь вещь, которая напоминала бы о нем…
Она всхлипнула.
— И… — от этакой странности панна Арцумейко даже не сразу нашлась, что сказать, — он дал тебе ботинок?
— Как видите.
Ботинок? Нравы нынешние порой ставили панну Арцумейко в тупик. Вот ее покойный супруг торжественно, при родителях и с полного их одобрения, оставил панне Арцумейко в подарок колечко, а после — полдюжины носовых платков, размеченных для вышивки. Сие понять было можно… но вот ботинок…
— Это его любимый ботинок, — продолжала Эржбета, глядя квартирной хозяйке в глаза. — Он… он был очень дорог моему жениху. Но для меня ему ничего не жаль… я поклялась беречь этот дар…
Она хотела добавить про то, что будет носить его у сердца, но вовремя спохватилась. Все ж таки одно дело носить у сердца кулон с прядью волос аль еще какую безделицу, а другое — ботинок.
Чересчур экстравагантно даже для писательницы.
— Как… романтично.
— Вы так считаете? — на щеках Эржбеты вспыхнул румянец. — Он еще хранит тепло моего дорогого… суженого… и его запах…
В этом панна Арцумейко нисколечки не сомневалась, за ботинками, даже исключительного качества, водилось обыкновение запахи хранить. Она повертела головой, не желая уходить, но более ничего подозрительного не обнаружила. Разве что окно вновь было распахнуто настежь.
— Я закрою, — клятвенно пообещала Эржбета. — Просто… жарко очень.
Панна Арцумейко кивнула.
И вышла.
И спускалась в столовую медленно, степенно, пребывая в размышлениях о том, что некоторые мужчины совершенно не представляют, как и что надобно дарить молодой девушке.
Ботинок.
Ишь, глупость какая… от носовых платков и то больше пользы было, хотя матушка и заверяла, будто бы в такой подарок сморкаться не бонтонно… зато удобно.
Шелковые были.
Как у благородной.
Эржбета прислушалась и, убедившись, что квартирная хозяйка ушла, поставила ботинок на столик. Машинку подняла… лист опять же.
Столик.
И все ж, сколько бы Эржбета ни откладывала встречу со шкафом, та была неминуема.
— Боги милосердные, — Эржбета подняла взгляд к потолку, запоздало вспомнив, что так и не обзавелась статуэткою Иржены, все недосуг было… — Пусть он будет живым.
Всхлипнулось.
И подумалось, что если Гавриил и вправду жив, то он имеет полное право подать на Эржбету в суд за неоднократное причинение тяжких телесных повреждений… и ладно, с судом, может, оно и обойдется, но вот встречаться с нею он точно больше не пожелает.
Гавриил был жив.
Он сидел в шкафу, съежившись, обняв колени, и трогал макушку.
— Здравствуйте, — сказал он шепотом, руку с головы убирая.
— И… и вам вечера доброго, — Эржбета изобразила неловкий реверанс. — Извините, что так получилось…
— Я вас напугал?
Гавриил чувствовал себя в высшей степени неловко.
Пробрался тайком.
Напугал.
Едва репутацию не разрушил… за все сии неприятности шишка была наказанием малым.
— Н — немного… а вы… как себя чувствуете?
— Нормально.
Голова гудела, но наставники утверждали, что она у Гавриила необычайное крепости, чему, пожалуй, в нонешних обстоятельствах он был несказанно рад.