Взявшись обеими руками за ветку, панна Арцумейко потянула ее на себя.
Куст захрустел.
Затрещал.
И ветка будто бы поддалась, согнулась плетью, но вдруг из самого жасминового нутра вылезла харя, уродливей которой панна Арцумейко в жизни не видела.
Харя была собачьею, аккурат, что тот кобель цепной, премного раздражавший панну Арцумейко самим фактом своего существования, только много, много больше. И глаза еще красным полыхали. От удивления — все ж таким сколь много всякого скрывают благообразные соседские кусты — панна Арцумейко ветку и выпустила. А та, распрямившись, хлестанула тварь прямо по влажному темному носу.
Чувствительно, видать, хлестанула…
Тварь взвыла дурниной и подскочила… панна Арцумейко тоже взвыла, надеясь втайне, что не дурниной, а так, как полагается выть женщине, попавшей в затруднительные обстоятельства.
— Боги милосердные! — возопила она, поднявши очи к небесам, однако богов ей явлено не было, но только лишь та самая, не ко времени вызревшая луна.
Тварь же, видать, тоже сообразила, что деваться панне Арцумейко некуда, и вылезла на дорогу. Ох ты ж, Иржена милосердная… как можно этакое страхолюдство этакое вынести‑то?
Панна Арцумейко перекрестилась и веер перехватила поудобней.
Монстра… монстра не спешила нападать. Стояла на задних лапах, коротеньких, каких‑то скукоженных, хвост поджимала. Спина ее поднималась горбом, бугрились мышцами плечи. Шея была коротка, а голова гляделась несоразмерно маленькою.
— Кыш пошла, — строгим голосом, который все же дрогнул — а что, ведь панна Арцумейко, если разобраться, живой человек и страхам подвластная — сказала она твари.
Та зарычала.
И подобралась ближе. На шажок всего… а ведь лапы‑то, лапы огроменные… с когтями, что ножи мясницкие… и клыки в лунном свете поблескивают выразительно.
Слюна капает. Хоть бы не бешеная… почему‑то сама мысль о том, что погибнет панна Арцумейко от клыков бешеной монстры никак не желала укладываться в голове. Быть может, оттого, что благодаря творчеству пана Зусека, вознамерилась она прожить до ста лет, а тут… вылезло… грозится…
Тварь зарычала… громко так, выразительно. И треклятый кобель ответил на него тонюсеньким голосочком…
— Ты… — панна Арцумейко ясно осознала себя беззащитною бедною женщиной в затруднительных обстоятельствах. Правда, рыцаря, готового с сими обстоятельствами вступить в борьбу, поблизости не наблюдалась. — Ты… пшел отсюдова…
Она замахнулась веером.
— Ходят тут… всякие… — от собственной смелости голова шла кругом. — Мешают приличным людям отдыхать!
Она наступала, грозно размахивая веером, будто бы тот был не веером, но мечом.
И монстра, ошалев, видать, от этакого произволу, пятилась… пятилась… а упершись задом в заборчик, соседский, пана Завжилика, опомнилась.
И рявкнула.
Так рявкнула, что панна Арцумейко присела от страху.
Она почти смирилась с неизбежностью смерти, но, силясь отстрочить ее — все ж таки на оставшуюся жизнь имелись у панны Арцумейко планы — выставила перед собою веер. Не спас бы, веер — совершенно точно не спас бы…
Монстра приближалась неторопливо, как‑то прихрамывая на левый бок. Скалилась.
И подобравшись к панне Арцумейко вплотную, дыхнула в самое ее лицо. И дыхание это, горячее, зловонное, заставило панну Арцумейко перекривиться.
Зубы чистить надобно!
Порошком!
Мысль сия была, несомненно, несвоевременною… и помолиться бы о спасении грешной души, покаяться, да только какое покаяние, когда в самое лицо гнилью дышат? Только так панна Арцумейко подумала, как грянул выстрел.
Вот прямо над головою и грянул.
Тварь подскочила на четырех лапах, закружилась, подвывая…
— Ишь ты, — голос пана Завжилика звучал рядом. — Шустрая какая! А вы, панна Арцумейко, смотрю, женщина крепкая… иная бы в обморок грохнулася…
В обморок грохнуться панне Арцумейко мешало чувство собственного достоинства, а еще заборчик, на который она благоразумно оперлась. И теперь обмахивалась веером с видом пренезависимым. На самом же деле сердце ее колотилось, ноги дрожали, а в голове вертелась одна — единственная мысль: романтические прогулки до добра не доводят.
Вон, сказывали в цветочном клубе про чью‑то не то внучку, не то дочку, не то вовсе воспитанницу, которая имела необыкновенную склонность к вечерним променадам. И хотя ж совершались оные исключительно под присмотром компаньонки, но все одно закончились побегом.
А спустя полгода девица объявилась.
На сносях.
И ладно, что на сносях, теперь это панне Арцумейко не казалось столь уж жутким поворотом событий. Но ведь и по — иному все повернутся может! Выйдешь от так вечерочком жасмину нарвать, роз чужих понюхать, а тебя возьмут и сожрут самым бесстыдным образом.
Меж тем пан Завжилик вновь выстрелил, и тварь, кувыркавшаяся в пыли, вскочила.
Клацнули зубы.
Тишину слободы нарушил ужасающий вой… монстра взвилась на все четыре лапы, немалым весом своим обрушившись на забор панны Арцумейко, который этакого столкновения не выдержал, и поскакала.
— Мои розы… — всхлипнула панна Арцумейко, ибо роз и вправду было жаль.
В этом году она собиралась представить их на ежегодной цветочной выставке, а еще заявку подала на звание лучшего палисадника… зря, что ли беседку весною справила… и лавочки кованые…
— Мои розы… — она готова была разрыдаться. — Он потоптал мои розы! И… и ирисы тоже!
— Я вам новые куплю, — отмахнулся пан Завжилик, который происшествию был рад. Скучно жилось ему в мирное слободе.
В молодости пан Завжилик отличался неспокойным характером, каковой и подтолкнул его к побегу из дому, а тако же стал причиной многих жизненных неурядиц. Однако же к нынешним своим годам, объездив половину мира, побывав в таких глухих местах, о которых познаньские благородные дамы едва ли слышали, он вернулся к родному порогу.
— С — спасибо, — панна Арцумейко приняла руку, любезно предоставленную паном Завжиликом. Во второй он держал ружье вида пресерьезного. Экие, однако, у соседа увлечения. — Но мой палисадник уже не спасти… посмотрите только, что он сотворил!
Сломанный забор.
Кусты растрепанные… и драгоценные ирисы хольмской селекции, на которые панна Арцумейко возлагала немалые надежды — небось, больше таких ни у кого не было — вывернуты с корневищами, растоптаны…
— Удивительная женщина! — пан Завжилик поцеловал руку. — Я видел, сколь решительно противостояли вы этой твари… признаться, опасался, что не успею, но вы… вы поразили меня в самое сердце своею отвагой!
Он говорил пылко.
И панна Арцумейко, глядя на соседа, вдруг подумала, что иногда от романтических прогулок есть толк… конечно, она не собирается заводить тайного роману, не в ее‑то годы, но…
— Вы меня спасли…
— Я был счастлив… и буду еще счастливей, если вы позволите мне исправить все это. Вижу, вы высадили «Лунную ночь», — он выпустил руку панны Арцумейко, чтобы поднять сломанный цветок. — Изысканный сорт, но как по мне, слишком капризный… слышали о «Темном бархате»?
Панна Арцумейко кивнула, проникаясь к соседу еще большим уважением. Оно, конечно, и монстру прогнал, но с ружьем любой мало — мальски приличный мужик сладит, а вот, чтобы оный мужик и в ирисах разбирался…
— Мне прислали несколько корневищ, как раз искал место… и если вы сочтете возможным принять подобный подарок…
— Мне крайне неудобно…
…принимать подарки от соседа… но «Темный бархат»… если это и вправду он, то на следующий год победа будет за панной Арцумейко…
— Вы меня очень обяжете…
Панна Арцумейко была разумной женщиной с немалым жизненным опытом. А потому позволила себя уговорить достаточно быстро.
Гавриил спал в шкафу.
Вернее, делал вид, что спит. Признаться, чувствовал он себя в высшей степени неловко, понимая, что самим фактом своего присутствия наносит небывалый ущерб репутации Эржбеты. Она же, мужественная женщина, к подобной опасности отнеслась с равнодушием, попросив, единственно: