— Нет.
Та, другая, была живой. И волки вскочили, засуетились… Лихо пришлось рыкнуть, чтобы успокоить стаю.
Человек.
Откуда здесь взяться людям?
Добыча. Законная.
Дареная тем, чья плеть недавно гуляла по волчьим спинам. И памятуя о ней, о руке его тяжелой, стая пласталась на камнях, лишь тянула змеиные шеи, скалилась молча.
Крови желала.
Но женщина шла, глядя перед собой.
Смелая?
Глупая.
Знакомая. Она принесла с собой запах хлеба и города, в котором серые дома жмутся друг к другу. Там пахнет дымом и множеством людей, что живут спокойно, ведать не ведая о странных местах или чудовищах, в оных местах обитающих.
У этой женщины были ясные глаза.
И руки теплые.
— Лихо, — позвала она, коснувшись чешуи. — Лихо… пойдем домой.
Этой женщины не могло здесь быть. И значит она, вся целиком, с запахом своим манящим, с глазами этими, в которых Лихо видел не себя, но треклятое озеро и память на дне его, не ягодой — бусиною черной — она морок.
Колдовкино проклятое творенье.
И Лихослав зарычал. Ступая в круг, Евдокия многого ожидала, но вовсе не того, что увидела.
Озеро круглое изрядной синевы. Сосенки по берегам стоят аккуратные, что уланы при королевком дворце. Травка зеленая… камни белые… лепота, ежели б не твари, на камнях лежащие. Сперва‑то Евдокия и не поняла, кто они… вроде и волки, да только этаких огромных волков ей видывать не доводилось.
— Навьи, — подсказала колдовка, взявши Евдокию под руку, прямо‑таки подруга сердечная, ежели со стороны глянуть. — Людоеды… но прежде людьми были… звались.
Дюжины две тварей на бережку лежало.
К Евдокии повернулись, вперились красными глазами.
Смотрят.
Рычат.
И от рыка этого, который катается от края до края озерца, по воде рябь идет, будто бы дрожит оно от страха. Что уж про Евдокию говорить.
— Передумала? — поинтересовалась колдовка ласково так.
— Нет.
Не сожрут.
Как‑нибудь… если до сих пор не сожрали. Да и не на волков Евдокия глядит, но на бережок зеленый и зверя, что на оном бережку растянулся.
Узнал ли?
Оскалился, рявкнул, и стихли волки.
Смирились.
Но все одно следят за Евдокией с надеждою, вдруг да ошибется, вдруг оступится, нарушит какое, одним им известное правило, и станет добычей. Тогда не жить ей долго. А колдовка хохочет — заливается:
— Хорошую свиту собрал твой супруг, не находишь? — и ступает на травку зеленую, Евдокию за собою тянет, к волкам. — Под стать себе самому… они и вправду людьми были. Уланами королевскими, теми самыми, которые ведьмаков приказ исполнили. Помогали людей в жертву приносить.
Колдовка шла.
И Евдокия за нею, стряхнуть бы мертвенную бледную ручку, которая на локоток легла, будто бы колдовка Евдокию придерживает.
— Вот и стали они людожорами… а ведьмак, который дело это дурное затеял, пастырем волчьим. Ходить ему до скончания веков по селам да весям, — шепчет колдовка на самое ухо, да только волки слышат все. — Искать грешные души, которые смерти повинны… как наберет столько, чтоб хозяин доволен остался, так и получит свободу. И быть может, не только он…
— Я в детстве тоже сказки любил, такие, чтоб пострашней, — откуда взялся Себастьян, Евдокия не поняла, видать, просто шагнул следом в заклятый каменный круг.
Ненаследный князь волков не боялся.
Или, что верней, страху не выказывал.
— И каково, князь, в сказку попасть? — колдовка руку убрала.
— Да… не сказать, чтобы весело, — признался Себастьян. — Со стороны оно как‑то… не так близко к сердцу принимается.
Лихо лежал.
Смотрел прямо на Евдокию, и она видела себя в желтых его глазах, нелепую, всклоченную… небось, княжна Вевельская не имеет права подобным образом выглядеть, даже ежели в сказку попала.
Тем более, что в сказку.
Страшную.
А в сказке всего‑то надобно, что подойти и поцеловать, тогда и спадут чары колдовские…
— Погоди, — Себастьян не позволил шагнуть к бережку. — Давай сначала условия уточним, а то… сказка сказкой, но ошибиться легко.
Прав он.
И Евдокия сама должна была подумать о том, что веры колдовке нет.
— Условия… — та усмехнулась кривовато, глянула поверх Себастьяновой головы. На кого?
На ведьмака.
И он тут, что не удивительно. Стоит, руки на груди сцепил, разглядывает пейзаж и по лицу его не понять, об чем думает.
— Условия простые… сумеет заставить его подняться, — палец колдовкин указал на Лихо, — и я сниму свое заклятье. Свободен будет. А нет, то и… останетесь здесь.
— Дуся…
Хочет сказать, что еще не поздно передумать?
Поздно.
И не перстень черный тому причина. Раскалился, потяжелел, будто напомнить желал Евдокии, в чем ее долг состоит. А она и без перстня помнит.
Про долг. Но и не только… долг — это слишком мало, чтобы решиться… кто бы осудил, отступись она? Кто бы понял… никто.
— Я… попробую… — Евдокия шагнула к камню.
К зверю.
К человеку, который спрятался в зверином темном обличье. У Лихо глаза вовсе не желтые… синие и яркие, как небо, но не нынешнее, уродливое, намалеванное будто бы, настоящее, которое высоты необыкновенной.
У Лихо руки ласковые.
А когти… когти исчезнут, Евдокия знает.
И рычит… пускай рычит… а после ворчать станет, что она, Евдокия, полезла туда, где женщинам не место вовсе, наворчавшись, обнимет. Скажет, что любит. Евдокия ведь верит, что он любит.
Клялся ведь.
В любви и вообще… трава под ногами хрустит, рассыпается стеклом… и стекло это Евдокия чувствует, точно нет на ней больше ботинок с толстенною подошвой. В этако любой осколок увяз бы, но… это правильно, чтобы, ежели как в сказке… девица за женихом шла, девять сапог железных сносила, девять караваев медных изгрызла… а Евдокия так и не одного.
Так пускай трава хрустит.
И дорога это длинней, чем представлялось. Странное место… конечно, только в подобном волшбу и творить.
— Здравствуй.
Желтые глаза глядят внимательно.
Звериные? Человечьи?
Чьи?
Не понять.
— Я… скучала…
Дышит.
Жаром опаляет кожу, и тянется, того и гляди, коснется Евдокии. Ляснут клыки, пробивая шкуру, вопьются в горло, и не станет тогда ее… а и пусть так, как угодно, но не одной.
Без него.
Лихо почти позволил коснуться чешуйчатой своей шкуры, и в самый последний лишь момент отстранился, оскалился.
Зарычал глухо, упреждающе.
— Что ж, — сказала колдовка, не пытаясь скрыть радости в голосе, — не помнит он тебя, Евдокия, дочь купеческая.
Не помнит.
Но и не тронет, потому как обещал еще тогда, когда был больше человеком, чем зверем… не трогают волкодлаки тех, кого избрали парой.
— Лишек, — она все же коснулась чешуи, сухой да горячей, будто камни на солнцепеке. — Пожалуйста, Лишек… встань…
Она говорила, шептала на острое ухо глупости какие‑то.
Рассказывала.
Плакалась, жаловалась, да без толку… слушал. Оскалившись, рыча, но слушал… и не тронул, да только и не поднялся. Когда же Евдокия попыталась за загривок ухватить, то и вывернулся, толкнул мордой в грудь так, что покатилась она по траве к превеликой волчьей радости.
И вправду стеклянная.
Все руки изрезала, и волки, кровь почуявши, пришли в немалое беспокойство.
— Хватит, пожалуй, — сказала колдовка. — Видишь, Евдокия, не желает он идти с тобой, а стало быть, мой будет.
— А мне можно попробовать? — влез Себастьян, и на взгляд колдовкин изумленный, небось, не ждала она от ненаследного князя этакой прыти, ответил: — Что? Я, между прочим, тоже за ним явился. По болоту шел? Шел. С нечистью всякой дело имел? Имел. Не отступил? И значится, это условие выполнено. А что до прав моих, то, конечно, мы с ним не венчаны в храме, но одна мать нас на свет родила. И это, как по мне, тоже считается.
— Ты…
— Он прав, — прогудел тяжелый ведьмаков бас, от которого и волки, вскочившие было, вновь на камнях распластались. — Позволь ему попробовать.
— Тоже целовать станет?