— Более того, — платочек выпал из пальцев Богуславы. — Я помогаю этим девушкам устроить свою жизнь. Кому как не мне знать, что истинное счастье женщины — в ее семье. Я хочу, чтобы мои подопечные были счастливы…
…снова ложь.
Но в чем? И не может ли случится такое, что Евдокия в своей иррациональной неприязни отвергает поистине доброго человека? И пускай Богуслава надменна, но так она, в отличие от Евдокии, урожденная княжна…
— Я пригласила сваху, хорошую проверенную женщину, которая осознает все тонкости… положения моих подопечных…
— И у нее получается? — шепотом поинтересовалась Августа.
А Бержана кивнула, присоединяясь к вопросу.
— Получается. Конечно, не в Познаньске, здесь мужчины избалованы. Кому нужна бесприданница? А вот на границе… там трудолюбивую сироту встретят с радостью…
Наверное, она бы еще рассказала, о границе ли, о приюте и его обитательницах, но дверь в гостиную распахнулась:
— Доброго вечера, дамы, — Себастьян отвесил шутовской поклон. — Хотелось бы надеяться, что вы мне рады, но давно уже не тешу себя иллюзиями…
Катаржина поморщилась.
Близняшки вздохнули.
— Себастьян такой…
— …невежливый.
— …совершенно невоспитанный…
— …мы здесь беседуем…
Они говорили по очереди, в этой речи дополняя друг друга.
— Катаржина, ты с прошлой нашей встречи стала еще благочестивей, — Себастьян поцеловал сестре ручку, близняшкам кивнул, а Богуславу и вовсе будто бы не заметил.
— С чего ты взял?
Как ни странно, но Катаржина зарозовелась, верно, эта похвала была ей приятна.
— Чувствую, — вполне серьезно сказал Себастьян и, отстранившись, внимательно оглядел сестру. — Ты уж поаккуратней, дорогая… а то этак и нимб скоро воссияет…
— Какой нимб? — улыбка Катаржины мигом исчезла.
А вот румянец сделался красным, болезненным.
— Обыкновенный. Такой, знаешь… — Себастьян поднял над головой растопыренную ладонь. — Нимб, конечно, не рога, но сомневаюсь, что к нему в обществе с пониманием отнесутся.
— Ты… все шутишь!
— Стараюсь.
Близняшки вновь вздохнули.
— А вы, дорогие, смотрю цветете, что майские розы… сиречь, пышно и бессмысленно… впрочем, я ж не о том… то есть, о том тоже, но это к случаю. Дусенька, отрада сердца моего, а также разума, которому общение со слабым полом всегда дается тяжко, не соблаговолишь ли ты уделить мне минуту твоего драгоценного времени? Можно пять. От десяти тоже не откажусь.
Себастьян оказался вдруг рядом.
Руку подал.
И хвост его скользнул по юбкам.
— А мне вы ничего не хотите сказать… любезный родственник? — голос Богуславы утратил прежнюю сладость.
Теперь каждое произнесенное ею слово отдавалось в висках тянущей болью.
— Ничего, — Себастьян рывком поднял Евдокию. — Боюсь, у нас с вами не осталось общих тем…
— Пока не осталось.
— В принципе, — жестко отрезал он.
— Вы злитесь… интересно, что же стало причиной вашей злости? И почему вы готовы обвинить во всем меня?
Ноющий тон.
Зудящий.
Будто комар над самым ухом вьется… и Себастьян тоже слышит этого комара. Встряхивает головой и, стиснув зубы, бросает:
— Прекратите…
— Что прекратить?
Богуслава улыбается. У нее белые красивые зубы, и почему‑то за этими зубами Евдокия не видит лица.
— Вы знаете, — ненаследный князь держал за руку и крепко, и пожалуй, Евдокия была ему благодарно. — Или вам помочь? Знаете… ходят слухи, что в Совет подали проект… об особом учете лиц, наделенных даром… и о мерах, направленных на выявление оных лиц…
— Разве это не замечательно? — улыбка Богуславы стала шире. Ярче.
— А еще об ограничениях… ведьмаков и колдовок надобно контролировать… особенно колдовок.
Себастьян произнес это медленно, глядя в глаза.
— Вы что, намекаете, будто бы я… — притворный ужас.
И оскорбленная невинность, которая фальшива насквозь. Невинность у Богуславы плохо получается играть.
— Себастьян, дорогой. Вы только скажите, и я завтра же… сегодня пройду освидетельствования… — и вновь платочек батистовый в пальцах. — Мне оскорбительны подобные подозрения, но я понимаю, что после всего… у вас есть причины меня ненавидеть…
— Себастьян, ты поступаешь дурно! — возвестила Катаржина, должно быть, уже сроднившаяся с мыслью о нимбе. — Богуслава — пример многих добродетелей…
Близняшки кивнули.
А ненаследный князь, стиснув пальцы Евдокии, пробормотал:
— Идем, пока я не сорвался… нервы, чтоб они…
— Он стал совершенно невозможен… — донеслось в спину. — Я слышала, что они были любовниками…
Уши вспыхнули.
И щеки.
И вся Евдокия, надо полагать, от макушки до самых пяток.
— Спокойно, — не очень спокойным тоном произнес князь, к слову, тоже покраснев. А Евдокия и не знала, что он в принципе краснеть способный. — Мои сестрицы в своем репертуаре…
Он шел быстрым шагом, не выпуская Евдокииной руки. И ей пришлось подхватить юбки, которых вдруг стало как‑то слишком уж много.
Слуги сторонились.
Провожали взглядами. И если так, то… сплетни пойдут…
Себастьян меж тем свернул в коридор боковой, темный и дверь открыл.
— Прошу вас, панна Евдокия…
И снова коридор.
Дверь.
И пустая комната с голыми стенами.
Темный пол. Белый потолок.
Узкие окна забраны решетками. Запах странный, тяжелый, какой бывает в нежилом помещении, то ли пыли, то ли плесени, а может, и того, и другого сразу.
Себастьян дверь прикрыл.
И засов изнутри задвинул.
Вот как это понимать? Будь Евдокия особой более мнительного складу, она всенепременно возомнила бы себе нечто в высшей степени непристойное.
…хотя куда уж непристойней‑то?
Наедине.
С мужчиной… пусть родственником, но не кровным… и с его‑то репутацией…
…и с собственной, Евдокии, напрочь отсутствующей.
— В заговор меня вовлечь решили? — поинтересовалась Евдокия, заставив себя успокоиться.
Лихо не поверит.
Он всегда смеялся над слухами… а уж о нем‑то самом после той статьи чего только не писали…
— Почему сразу в заговор? — Себастьян одернул белый свой пиджак.
Костюм на нем сидел, следовало сказать, отменно. Вот только выглядел Себастьян несколько… взъерошенным?
И бледен нехарактерно, даже не бледен — сероват.
Щеки запали.
Скулы заострились. И нос заострился тоже, сделавшись похожим на клюв.
— А потому как в этаких помещениях только заговоры и устраивать… и еще козни плести, — Евдокия успела оглядеться.
А ведь некогда мебель была… и ковер на полу лежал, на стенах висели картины… куда подевались? А известно куда, туда, куда и большая часть ценных вещей, каковые были в этом доме.
— Козни… козни строить — дело хорошее, — Себастьян подошел к двери на цыпочках и прижал к губам палец. Наклонился.
Прислушался.
Кончик носа у него дернулся, точно Себастьян не только прислушивался, но и принюхивался.
— Вот же… любопытные… идем, — он в два шага пересек комнату, взлетел на подоконник и что‑то нажал, отчего окно отворилось, вместе с кованой рамой. — Евдокиюшка… ну что ты мнешься? Можно подумать, в первый раз…
— Что в первый раз? — радость от этой встречи, а Евдокия вынуждена была признаться себе самой, что ненаследного князя она рада видеть, куда‑то исчезла, сменившись глухим раздражением.
И главное, ни одного канделябра под рукой…
— Через окно лазить, — шепотом ответил Себастьян, который на подоконнике устроился вольготно и этак еще ручку протянул, приглашая присоединиться.
А главное, что отказать не выйдет.
Нет, конечно, можно потребовать… чего‑нибудь этакого потребовать… скажем, дверь открыть, убраться из этой странной комнаты в иную, более подходящую для беседы.
Вот только чуяла Евдокия, что эти фокусы — неспроста. И как знать, о чем разговор пойдет. А потому вздохнула, сунула веер в подмышку и юбки подобрала.