Кто знал, что в театре Королевском новый директор объявится? А у того собственная протеже… молодая. Красивая.
Безголосая напрочь.
Но разве это кому мешало?
Ах, сколько всего осталось в прошлом… и обиды, и ссоры… и война, закончившаяся поражением… зато война помогла забыть о предательстве.
Долги.
И опустевший дом… прислуга, что разбежалась, поскольку не было у баронессы денег платить прислуге… и вовсе как‑то вышло так, что истаяли капиталы, обратились в ничто ценные бумаги, на которые она так рассчитывала. А ушлый поверенный только и шептал, что, де, дом надобно продавать, что лишь тянет он из баронессы последнее.
Поддалась.
Продала. И теперь вот вынуждена доживать век в месте столь непрезентабельном. И пусть комнаты, которые она занимает, именуются апартаментами — люкс, но баронессе ли не знать, что сие наименование — лишь насмешка. Всего‑то четыре комнатушки, одна другой меньше.
Мебель старая.
Убираются редко… и норовят намекнуть, что за капризы Акулине доплачивать надобно…
Она вздохнула, чувствуя, как тело становится легким, невесомым, как некогда. И унимаются ноющие суставы… а в голове звучит музыка… ария брошенной княжны… и баронесса готова исполнить ее… Голос по — прежнему полон силы…
Она, или уже не она, но княжна, предавшая родных, бросившая свой дом за — ради любви к чужаку, стоит над пропастью.
Клубится в рисованных глубинах ея театральный туман.
И проступает сквозь него смуглое лицо Зозо…
…по что ты предал…
Первые аккорды тяжелы, что падающие камни… а туман густеет. И вот уж из пропасти тянет сквозняком…
…едва слышно скрипит окошко.
Какое окошко?
И пропасть исчезает. А с нею и неверный возлюбленный, которого Акулина вновь успела и проклясть, и простить. Но остается постылый нумер — люкс пансиона.
Окно открытое, сквозь которое тянет прохладцей.
И человек на подоконнике…
Голый человек на подоконнике…
Нет, конечно, в бурной жизни баронессы случалось всякое… иные поклонники вели себя безумно, но те безумства, как ей виделось до сегодняшнего дня, остались в прошлом.
— Вы… — дрогнувшим от волнения голосом произнесла Акулина, — ко мне?
Гавриил шел по следу.
Благо, след волкодлак оставлял широкий, из мятой травы и поломанных веток… и характерного сладковатого духа «Страстной ночи», которая и вела Гавриила по парку. Следовало сказать, что коварная тварь не давала себе труда выбирать дорогу, но перла, что называется, напролом, сквозь кусты. И если волкодлаку эти кусты вовсе не были преградой, то Гавриилу приходилось тяжко.
Он падал.
И вставал.
Выдирал треклятый плащ из цепких веток. Матерился, продираясь сквозь колючую стену шиповника, и выл от бессилия, обнаружив, что стоит возле парковой ограды. Обходить?
Тварь навряд ли даст себе труд подождать… а потому пришлось лезть. Плащ, который лишь мешался, пришлось бросить, не то, чтобы нем осталось что‑либо ценное, но… книги вот жаль.
Книгу Гавриил не дочитал, а там наверняка много полезных советов.
Ничего. Вернется.
Или новую купит.
Он сунул рукоять ножа в зубы и перемахнул изгородь, едва не свалившись на голову полицейскому.
— Жвините, — сказал Гавриил.
Полицейский моргнул и потянулся за тревожным свистком.
— Спшу. Птом, — говорить с ножом во рту было затруднительно, да и не оставалось у Гавриила времени на то, чтобы объясняться с полицией. Он распрекрасно отдавал себе отчет, что нынешний эксцентричный облик его, быть может, и подходит для сюрприза, но большинству горожан покажется чересчур уж вызывающим.
Да и волкодлак опять же…
Гавриил принюхался, радуясь тому, что выбранные им духи оказались столь ядреными. Сладкий аромат их разлился по мостовой, перебивая и запах навоза, и вонь стынущего металла.
В спину донеслось:
— Стой! Стой, кому говорят…
Гавриил ускорил шаг. Полицейского он слышал: тот бежал, однако, будучи человеком в теле, бежал неспешно, тяжко переваливаясь с боку на бок, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
Гавриил слышал и тонкий судорожный свист, неслышный обычным людям.
Ничего.
Он успеет… главное, на след выйти, а после уже и с полицией можно будет объясниться.
След оборвался в тупике, у низенького кирпичного строения, будто бы придавленного чересчур тяжелой для него крышей. Эта крыша нависала, скрывая в своей тени и ряд узких чердачных окон, в которые не то, что волкодлак, не всякая кошка пролезет. По краю ее свинцовой лентой тянулся водосток, а к нему чьи‑то заботливые руки прикрепили деревянные короба с петуниями. Верно, петуниям сие понравилось, поелику разрослись они густо и цвели буйным цветом.
Водосток же спускался, у самой земли задираясь крючком.
Гавриил вздохнул и огляделся, в тайной надежде, что треклятый волкодлак просто отыскал лазейку… но нет. Слева высилась серая громадина банка. И редкие окна были забраны крепкими решетками. Справа — здание почтового ведомства, которое, как поговаривали, было богаче иного банка… здания смыкались углами, будто норовя раздавить сие кирпичное недоразумение…
И Гавриил решился.
Водосточную трубу он не стал тревожить, благо, кладка и узорчатый фриз, некогда весьма богатый, оставлял довольно места для маневру.
По стене он вскарабкался с легкостью, только нож в зубах все ж немного мешал.
Зато меж старыми рамами тонкий клинок вошел легко…
В комнате пахло духами.
Не «Страстной ночью», иными, куда более резкими. И запах их был столь силен, что Гавриил едва не расчихался.
Темно.
Шторы завешены плотно, однако он сумел разглядеть, что комната, в которую угораздило попасть, довольно велика.
Светлые стены.
Светлый потолок. Темный круг зеркала, закрепленного в узорчатой раме. И массивная кровать под балдахином.
— Вы… ко мне? — раздался низкий грудной голос.
— Не знаю, — честно ответил Гавриил. — А вы кричать не станете?
— Не знаю…
Женщина села в кровати.
Она была чудовищно толста, и рубашка из тончайшего батиста не скрывала ни складок на боках, ни выпирающего рыхлого живота, ни груди, которая на оном животе возлежала холмами из розовой плоти.
— Вы… вы собираетесь покуситься на мою честь? — гулким шепотом поинтересовалась дама и на всякий случай подалась вперед, изогнулась, отчего рубашка ее соскользнула с полного округлого плеча.
— Нет, что вы…
Гавриил сглотнул.
Разом подумалось, что, возможно, прав был пан Зусек, когда говорил, будто бы в страстях надобно проявлять настойчивость по отношению к объекту сих страстей.
— Вы лжете, — с надрывом произнесла баронесса фон Хоффель, прижимая ладони к груди, в которой вяло трепыхалось сердце. — Зачем еще вы могли проникнуть сюда, негодник?
Не Зозо…
…Зозо любил делать сюрпризы, и однажды украл ее из гримерки, на руках вынес, пусть бы и тогда панна Акулина весила чуть больше, нежели положено весить красивой женщине. Но Зозо нравилась ее полнота… он говорил, что настоящая женщина и должна быть такой: мягкой да округлой.
Ночной гость не спешил набрасываться на трепещущее тело Акулины.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и лишь алые трусы его призывно пламенели, указывая на скрытую страсть…
— За волкодлаком, — выдавил он, отступая зачем‑то к окну.
Забавный…
Зозо тоже выдумщиком был… говорил, что на родине его в лесах волкодлаки во множестве водятся, и люди благородные первейшею забавой полагают вовсе не охоту на лис, а нечисти истребление.
Лжец.
Акулина поднялась.
Гавриил следил за тем, как медленно встает она, как колышется плоть, и трещит батист, и вот уже крохотная ступня, почти кукольная, касается пола.
— Ты следил за мной, негодяй…
— Н — нет!
Женщина ступала почти беззвучно.
Грудь ее колыхалась, и живот колыхался, и вся она, розовая, пахнущая теми самыми резкими духами, колыхалась.