— Какой?
Слишком все просто… но кто сказал, что надо искать сложности?
— Он… он был родом с Приграничья… а там много мужчин одиноких… у него имелись анкеты с собой… но вот с женщинами пан Зусек совсем не умеет работать. А у тетушки получалось… с ее репутацией… она бы легко подыскала невест…
— А вы?
— Я… я не знаю… я не уверена, что сумею…
— Вы отказались?
Красная карточка раздражала самим своим видом.
— Н — нет… он был так настойчив… я говорила, что, наверное, дом продам… и уеду… наверное, уеду… но обещала, что подумаю…
Убрать упрямую старуху, чтобы дело перешло к наследнице, которая куда более сговорчива?
Возможно, но… он ведь не мог не понимать, что первым делом проверят именно его. И то, что пропустили пока, случайность, не более…
— Но я… понимаете, у меня нет тетушкиного таланта… — Аниела комкала платочек и остервенело чесала за кота за ухом, отчего и ухо, и сам кот, несколько подрастерявший прежнее равнодушие, подергивался. — И я… я не смогу… к тому же, тетушка говорила, что он бесчестный человек… но такой обходительный.
— Все мошенники обходительны, — заметил Себастьян, поднимаясь. — Могу я осмотреть комнату вашей тетушки?
Аниела рассеянно кивнула, мысли ее явно были заняты уже не тетушкой, и не Себастьяном, но предложением пана Зусека, которое и хотелось принять, и все же было боязно.
В комнате Зузанны Вышковец вязаных салфеток не наблюдалось.
Здесь было чистенько.
Аккуратненько.
Безлико. Ни тебе статуэток на полочке, ни картинок с котятами аль младенчиками, ни иных мелочей, до которых так охочи женщины.
Кровать металлическая.
Цветастое покрывало и подушки, выставленные башней. Кружевная накидка, единственной, пожалуй, уступкой женской натуре хозяйки. И тяжелый секретер заместо туалетного столика.
На секретере — снимок. Зузанна Вышковец, еще живая, дама весьма и весьма строгого вида, стоит, придерживает под локоток Аниелу в траурном ее облачении.
Себастьян снимок сдвинул и провел по секретеру пальцами: убирались в комнате постоянно.
— Вы ничего отсюда не выносили?
Аниела всхлипнула и покачала головой:
— Тетушка не любила, когда я ее вещи трогала…
Себастьян выдвигал ящик за ящиком.
Счета. И снова счета, на сей раз перевязанные красною лентой, с пометками об оплате… пачка красных листовок, из тех, которые бросают в почтовые ящики.
Знакомый призыв:
«Разбуди в себе варвара!»
Себастьян немедленно ощутил просто‑таки небывалое желание этого самого варвара раскрыть, желательно, при непосредственной встрече с паном Зусеком. Чувствовал, пригодится.
Ежедневник… список покупок… заметка заглянуть к портнихе…
Мелочи чужой жизни. И странно, потому как жизни больше нет, а вот эти мелочи остались.
На последней странице размашистым почерком значилось: «неч. 9–17, ВВ».
Любопытно.
Страницу Себастьян вырвал и, сложив, убрал в карман. Чуял: пригодится еще.
Глава 14. О новых подозрительных знакомых
Когда острые зубки померанского шпица панны Гуровой сомкнулись на щиколотке, Гавриил лишь стоически стиснул зубы, сдерживая весьма естественный в подобной ситуации порыв: дать наглой собаченции пинка.
— Ах, простите… Мики, шалун, фу… он такой непоседа…
Шалун Мики щиколотку отпускать не пожелал, но заворчал и головой мотнул, пытаясь выдрать кусок мяса. Однако хищным намерениям сим помешал шелковый носок: ткань затрещала и порвалась…
— Я возмещу, — поспешила уверить панна Гурова, перехватывая пекинеса с несвойственным дамам преклонного возраста прытью.
— Что вы, не стоит… такая безделица…
Нога саднила.
А в глазах — бусинах шпица виделась Гавриилу мрачная решимость.
— Он еще совсем молоденький… — в хозяйских руках Мики виделся этаким клубком рыжей шерсти, совершенно очаровательным созданием, конечно, если не обращать внимания на пасть с мелкими, но до отвращения острыми зубами. — Мусечкин сыночек… всего‑то два в помете было…
Мусечка ввиду преклонного возраста и лени, вызванной немалым ее весом — панна Гурова не могла отказать себе в удовольствии побаловать любимицу — лежала спокойно, вывалив розовый, будто тряпичный язык. На морде ее было написано величайшее отвращение к миру и людям, за исключением, пожалуй, хозяйки, с мнением которой Мусечке приходилось считаться.
— Одного утопить пришлось, — со вздохом закончила панна Гурова и погрозила Мики узким пальчиком.
— Зачем?
— Дефектный был, — панна Гурова во избежание конфликта с новым жильцом, который был весьма ей любопытен — а следовало сказать, что панна Гурова не привыкла отказывать себе в утолении любопытства — усадила Мики на колени и сунула в пасть кусок сухой свиной шкуры. — Мусечка уже не в том возрасте… но все ж ожидала от нее большего. Стало быть, вы сирота?
— Круглый, — признался Гавриил, озираясь.
В отеле он был уже несколько часов, но прошли они на редкость бездарно. Гавриил обыскал собственный нумер, состоявший из нескольких комнат, чистых, но в целом каких‑то убогих.
Старый ковер.
Бумажные обои, которые легли неровно, местами уже выцвели, а местами цвет переменили, оттого и сами стены гляделись будто бы плешивыми. Старая кровать скрипела, от матраца неуловимо пахло плесенью. А на простынях обнаружились аккуратные латки.
Ковер был чинен, как и гардины. А вот стулья и махонькая, явно в прежние, славные времена, обретавшаяся в дамской комнате, козетка могли похвастать новою обивкой. Правда, ткань была жесткой, дурно прокрашенной.
Однако Гавриила смутило не это, но запах…
Зверя?
Пожалуй… и духов, той самой «Страстной ночи», флакон которой он припрятал на дне чемодана. Гавриил нутром чувствовал, что флакон пригодится, в отличие от прочих вещей, которые он приобрел единственно для того, чтобы соответствовать собственной, почти выдуманной истории.
— Сирота, — ответил он и, наклонившись, потер щиколотку. — Круглый…
— Бедняжка, — неискренне посочувствовала панна Гурова и придвинулась ближе. — У меня тоже никого не осталось, кроме моих деточек…
Мики зарычал.
Деточек у панны Гуровой было шестеро, и Гавриилу они казались одинаковыми, будто скроенными из одной огромной лисьей шкуры. И всем шестерым он активно не нравился…
Правда, прежде собаки его боялись.
— Тише, Мики, тише дорогой… значит, вы не тут родились? — продолжила допрос панна Гурова, пользуясь тем, что давняя ее соперница, панна Ангелина, еще изволила почивать.
Эта ее привычка, пребывать в постели до полудня, а после жаловаться на бессонницу и слабые нервы, весьма злила панну Гурову, которая вставала засветло и полагала, будто бы именно так надлежит поступать всем разумным людям.
Нового знакомца она причислила именно к ним.
— Не тут, — ответил он, косясь на крайний столик.
Столовая в пансионе была невелика и бедна. Пять разномастных столиков, явно приобретенных в лавке старьевщика, стояли тесно, так, что между ними с трудом можно было протиснуться. Стульями, число которых ежедневно менялось — пан Вильчевский полагал, что мебель в столовой изнашивается чересчур уж быстро, а потому давал стульям «отдых» в гостиных и нумерах.
Застиранные скатерти.
Вазочки из дешевого фаянсу, крашеные не иначе, как самим хозяином. И тряпичные цветы, которые пан Вильчевский тако же творил самолично из тех гардин, что окончательно утратили внешний вид.
Готовили, однако, сытно, хоть и блюда простые.
И перед Гавриилом исходила паром пшеная каша, щедро заправленная маслом.
— А откуда? — панна Гурова подвинулась еще ближе, едва не смахнув миску острым локотком. Она вся была какая‑то, точно из углов составленная. Тоненькие ножки, худенькие ручки, длинная шея, вокруг которой панна Гурова наматывала вязаные шарфы, и старомодная шляпка — таблетка на седых волосах.
— Сколуво. Это около границы…