Избавиться от них было непросто, потому как, получив отказ, граждане принимались гневаться и писать пространные кляузы, обвиняя познаньского воеводу в черствости, узколобости и иных всевозможных грехах…
— Волкодлак — это очень интересно, — миролюбиво произнес Евстафий Елисеевич. — О волкодлаках надобно говорить не тут. Пройдемте.
Он гостеприимно распахнул перед Гавриилом двери в свой кабинет и вздох подавил: нынешний непростой день следовало признать окончательно неудавшимся.
Гость же, оглядевшись, — особо впечатлил его грозный государь, взиравший строго, аккурат как наставник сиротского приюта, в котором Гавриил провел пять лет своей жизни. Он поежился, представив, как рисованный государь поднимет рисованную же руку, погрозит сухим пальцем и скажет:
— Вновь вы, сударь, порядок нарушаете. Подите‑ка сюда.
И розги достанет.
Розги в Гаврииловом воображении вовсе не были рисованными, оттого и повел он плечами, воспоминания отгоняя. И еще потому как костюмчик оказался тесен.
— Присаживайтесь, — меж тем велел познаньский воевода, который выглядел вовсе не так, как Гавриилу представлялось.
Он‑то думал, что Евстафий Елисеевич, о котором в Управлении говорили неохотно, осторожненько и с оглядкою, будто бы подозревая, что подслушает, неуемный, что он собою грозен, велик и силен. Или же, напротив, как тот Гавриилов наставник, сухощав, худ и холоден.
Но нет, Евстафий Елисеевич был невысок, полноват и походил вовсе не на грозного воеводу, а на какого‑нибудь купчишку средней руки, не больно удачливого, но и не сказать, чтоб вовсе невезучего. И оттого растерялся Гавриил.
В креслице присел, отметив, что жесткое оно, пусть и обтянуто хорошею телячьей кожей, да под нею — ни пружин, ни волоса конского, но одно честное дерево. Блестят на коже серебристые шляпки гвоздей, и мнится вновь, что ежели вздумается Гавриилу солгать, то извлечет Евстафий Елисеевич из стола своего солидного гвозди иные…
Нет, пытки ныне запрещены, но ведь не зря шепчутся люди, что, дескать, не всегда оный запрет так уж блюдут… а подвалы в Управлении глубокие.
— Слушаю вас, милейший, — ласковым голосочком произнес Евстафий Елисеевич. И в глаза уставился. А собственные его были прозрачными, холодными и до того внимательными, что Гавриила разом в жар кинуло. В душе же возникло противоестественное желание покаяться во всех грехах.
— Я… я издалека приехал, — начал Гавриил и пальчиком гвоздик сковырнуть попытался. Всегда‑то, когда он нервничал, руки его обретали собственную жизнь.
Норовили оторвать что.
Исцарапать.
Или же вытащить ни в чем неповинный гвоздь.
— А тут у вас волкодлак.
— Есть такое дело, — согласился Евстафий Елисеевич и повернул бюст государя, точно призывая оного стать свидетелем.
Гавриил сглотнул: солгать, глядя в бронзовые очи короля, он точно не сумеет.
— Волкодлак… и в парке вот… я в парке ночью гулял… а он выть начал… это неправда, что они на луну воют. Чего им до луны‑то? Нет, они воют, когда на охоту выходят… ну или после… этот уже поохотился… и я подумал, что смогу… ну… поймать его…
— За хвост?
— Почему за хвост? — удивился Гавриил. — Нет, за хвост волкодлака ловить неможно. Он же ж обернется и руку отгрызет…
— Логично. Значит, не за хвост?
— Ну… у меня свои методы имеются… особые…
— Замечательно, — Евстафий Елисеевич произнес это таким тоном, что стало очевидно: ничего‑то замечательного он не видит. — Молодой человек… вы хотите прожить долгую и интересную жизнь?
— Хочу.
Кто ж не хочет‑то?
Познаньский воевода вздохнул и пробежался пальцами по подбородкам, точно проверяя, все ли на месте.
— Тогда позвольте дать вам совет. Не гоняйтесь за волкодлаками… не надо их ловить ни за хвост, ни за яйца, ни за иные выступающие органы.
— Он же уйдет!
— От нас еще никто не уходил.
— Вы не понимаете! — Гавриил сдавил шляпку гвоздя, который сидел прочно и явно не желал сдаваться. — Он ведь… он тут не просто так появился! Город — не лучшее место… для волкодлака тут шумно очень! Знаете, какой у них слух? Они зимою мышкуют… молодые особенно, которым все одно, кого гонять… так вот, он способный мышь под тремя аршинами снега услышать… и учуять… а тут у вас грохот. Кони. Повозки. Люди. И воняет — страсть! Для волкодлака в Познаньске жить — это мука смертная!
Евстафий Елисеевич склонил голову набок, разглядывая нежданного гостя с новым интересом. Ишь как распереживался… покраснел ажно… и стул ковыряет, благо, стул энтот крепкий, не одного посетителя вынес, и этого, глядишь, переживет.
Одно любопытно: откудова мальцу про волкодлачьи повадки столько известно.
— Он сюда не сам попал! И если его не отпустят, то… на будущую луну он устроит такую охоту, о которой долго говорить станут. — Гавриил вытащил‑таки гвоздик и, повертев в пальцах, положил на стол. — Извините.
— Ничего. Ты продолжай, продолжай. Значится, надобно из приезжих искать?
Гавриил кивнул, уточнив.
— Или из тех, кто в городе редко объявляется.
— И думаешь, не сам он…
— Он не гнал ее… последнюю, которая в парке… быстро убил… а если матерый, то не отказал бы себе в удовольствии поохотиться. Они любят играть. Чем старше, тем дольше игра… порой позволяют вовсе уйти. На милю или на две. И когда уже дом виден, тогда и убивают… это молодые нетерпеливые. Но молодой ни за что не ушел бы от тела. Да и выл бы иначе.
— Интересно. Значит, матерый, но не играл.
Гавриил кивнул.
— Я знаю, где он живет… правда, они все не подходят, или наоборот, подходят. Но я точно знаю. Волкодлак живет в пансионате!
— Чудесно, — Евстафий Елисеевич сцепил руки под подбородками. — А нумер не назовете?
— Нет.
Гость его, похоже, совсем уж поник.
— Я там живу…
Евстафий Елисеевич мысленно застонал: он‑то уж понадеялся, что сей человек все же из редкого числа здравомыслящих, уж больно складно говорил он о волкодлачьих привычках. Ан нет… ошибся.
— И соседи кажутся вам подозрительными? — осведомился познаньский воевода, а гость, обрадованный, что его поняли, закивал.
— Понимаете… пан Зусек, он очень тощий и приехал недавно с женой.
— Красивой?
— Очень!
Паренек вновь вспыхнул.
Что ж, чужая красивая жена — веский повод для подозрений.
— Он книгу написал…
— Экий гад, — Евстафиий Елисеевич подался вперед, налегая животом на стол. — Я вот тоже людям, которые книги пишут, не доверяю.
— Отчего?
— Так, как знать, чего они там напишут.
Гавриил подумал и согласился, что сие — аргумент.
— Вот! Я бы их сразу на каторгу… всяк пользы больше было бы. И лес сберегли б.
— Вы… издеваетесь?
— Нет, как можно? Я свидетеля оправшиваю… значит, этот пан Зусек вам подозрителен.
Гавриил кивнул. И вот как вышло так? Ведь сказал‑то чистую правду, а прозвучала, как больная фантазия.
— Кто еще вам подозрителен?
— Панна Гурова. У нее шпицы. Померанские. Шесть штук. Такие… очень подозрительные… волкодлаков‑то псы боятся, а эти — нет. Смотрели на меня своими глазенками… будто стеклянными…
Гавриил подавил вздох. Вновь все звучало на редкость безумно.
— Еще панна Акулина… она прежде в операх выступала. И кричит громко… снасильничать меня хотела.
— Но вы не дались? — уточнил познаньский воевода, с трудом скрывая улыбку.
— Не дался.
— Правильно. Если каждой бабе давать себя снасильничать, то что это будет? Полный беспредел.
— Вы все‑таки издеваетесь.
— Разве что самую малость.
Гавриил насупился.
Он привык, что к нему не относились серьезно, полагая, что он или молод, или слаб, но все одно было обидно. Он же не просто так два часа в управлении провел, дожидаясь, когда степенная дама покинет приемную. Он желал быть выслушанным… услышанным.
Евстафий Елисеевич слушал превнимательно, но легче от того не становилось.
— Еще там есть пан Жигимонт. Занятуйчик. Он прежде палачом был королевским, а теперь вот в отставке… и кружево плетет.