Он повернулся к Богуславе спиной.
— И про братца своего не спросишь?
— Ты же не помнишь.
— Но я могу…
— Ничего ты не можешь, — Себастьян достал из кармана платок и аккуратно промокнул губы. — Я хотя бы выбираю, кем мне быть. А ты… ты как была марионеткой, так и осталась. До свиданья, куколка.
В спину полетела подушка, к счастью, мягкая.
— Стой!
Себастьян подушку отбросил пинком.
— Марионетка?! Я хотя бы человек… а твой братец — волкодлак! И станет им! Зверем! А ты будешь следующий, Себастьян! Слышишь?
Дверь он прикрыл осторожно, и поморщился, когда изнутри что‑то ударило. Ваза? Канделябр? Главное, чтобы пожару не устроила… надо будет предупредить швейцара.
Себастьян убрал платок в карман.
Капля крови?
И по капле можно сказать многое… глядишь, Аврелию Яковлевичу и хватит.
По ступенькам он сбегал быстро, насвистывая развеселую песенку и стараясь не думать о том, что возможно уже опоздал.
Спустя полчаса панна Богуслава громко и безутешно рыдала на груди полицейского, который от этакой чести и вовсе растерялся. Он и прежде‑то плачущих панночек не умел утешать, а нынешняя, мало того, что была урожденною княжною, так еще и прекрасною. И горькие слезы не лишили ее и толики красоты.
— Ах, это было ужасно… — она вскидывала очи, темно — зеленые, колдовские, и очередной важный вопрос застревал в горле, а руки полицейского, обыкновенные такие руки, которым случалось держать вещи куда более грубые, нежели трепетная княжна, немели.
— Успокойтесь, — лепетал полицейский, в тайне надеясь, что на этот вызов — отправили его, решив, будто бы блажит княжна, что с дамочками благородными случается частенько — приедет еще кто‑нибудь, чином повыше и нервами покрепше. — Успокойтесь, пожалуйста…
Княжна разразилась новым потоком слез и, видно, в поисках защиты, приникла к изрядно промоченному уже мундиру.
Она дрожала.
Трепетала.
Что лист на ветру, и с каждою секундой положеньице становилось все более неудобственным. Вспомнилось вдруг, что у княжны этой и супруг имеется, пусть бы ныне отсутствующий, но как знать, сколько сие отсутствие продлится?
Супругам свойственно объявляться в моменты самые неподходящие.
И этот навряд ли станет исключением.
Нет, никаких таких действий супротив чести и достоинства потерпевшей полицейский предпринимать не собирался, однако же будет ли оный супруг разбираться?
Аль просто голову снесет?
Нехорошо…
— И что здесь происходит? — Евстафий Елисеевич появился в квартире не иначе, как молитвами да милостью богов.
— Ужасное! — всхлипнула княжна, выпустив полицейского, который с немалым облегчением отстранился от панночки.
Правда, оная тотчас решила сомлеть.
Пришлось ловить.
Укладывать на диванчик. Медикуса звать, высокого и моложавого, с журчащим голосом, от которого и самого полицейского в сон потянуло. Оттого и обрадовался он неимоверно, когда познаньский воевода, наблюдавший за княжною с престранным выражением лица, велел:
— Свободен. Хотя нет… иди, опроси швейцара.
— Да что он может знать?! — со сдавленным стоном произнесла княжна и вновь очи закатила.
Полицейский поспешно ретировался. Что там швейцар знает, а чего нет — дело третье, главное, что ни рыдать, ни за руки хватать, ни тем паче обмороки устраивать он не станет.
— Вы тоже можете быть свободны, — Евстафию Елисеевичу медикус не понравился.
Уж больно лощеный.
Из тех, которые обретаются при ось таких нервических дамочках, кормясь с их нервозности.
— Я не могу оставить мою пациентку! — патетично воскликнул медикус, оправдывая самые мрачные предчувствия.
И княжна тоненько всхлипнула.
— После всего, что довелось ей пережить…
Евстафий Елисеевич с трудом сдержался, чтобы не выругаться. Он мог бы сказать, что дражайшая панна переживала и не такое… и что все ее переживания нынешние — суть актерство среднее руки, веры которому у познаньского воеводы ни на грош.
— Ах, идите… идите… — она вяло взмахнула ручкой. — Я справлюсь… я буду сильной…
— И примете лекарство.
— И приму лекарство.
— И все же, панна Богуслава, вам следует себя поберечь…
— Непременно… — кажется, он с суматошною этой заботой, исключительно показною, злил и саму пациентку, оттого и поблескивали зеленые ее глаза недобро, вовсе даже не от слез поблескивали.
— Значит, — Евстафий Елисеевич дождался, когда закроется дверь, — вы, панна Богуслава, утверждаете, будто бы мой старший актор напал на вас?
— Утверждаю, — спокойным голосом произнесла потерпевшая. — Напал. Душил. Пытался снасильничать…
— Но не сумел?
Заломленные ручки.
Дрожащие ресницы… и одета‑то так, что каждому остолопу ясно, что панночка сия есть жертва… платьице светленькое, простенькое, с кружевным воротничком. Ключицы остренькие, шея светленькая.
Волосы в косу растрепанную собраны и рыжий завиток этак романтишно к шейке льнет.
А на шейке той — синюшные пятна от пальцев, которые панночка вроде бы как платочком шелковым прикрывает, да только прикрывает неловко весьма, и платочек съезжает, пятна проглядывают…
— Моя честь, — степенно ответила панна Богуслава и покраснеть изволила, — осталась со мною.
— Рад за вас.
— Вы… вы мне не верите!
— Ну что вы, как можно? Я лишь пытаюсь выяснить, как все было. Значит, Себастьян явился сюда. И вы позволили ему подняться?
— Д — да… он ведь родственник… я не ждала… подобного не ждала… у нас, конечно, сложились непростые отношения…
— Интересно, с чего бы?
— Он ревновал, — панна Богуслава произнесла это, вновь платочек на шее поправляя, отчего синяки стали видны еще более отчетливо. — Он ухаживал за мной… думал сделать предложение, но я выбрала Велеслава. И Себастьян разозлился… я не предполагала даже, что он настолько разозлился. Знаете, он ведь был нетрезв и… и кажется, совершенно не в себе!
Пальчики задрожали и платочек соскользнул с белой шеи.
— Простите… — Богуслава вспыхнула и неловко попыталась накрыть синяки.
— Это вас…
— Мне так стыдно… ведь могут подумать, что я дала повод…
— А вы не давали?
Не верил ей Евстафий Елисеевич. Ни единому ее слову, да что там, слова, не верил он и слезам хрустальным, и вздохам этим, и дрожащему голоску… а особенно — глазам, в которых нет — нет да проскальзывало что‑то этакое, колдовское.
— Конечно, нет! — оскорбленно воскликнула княжна. — Вы… вы мне не верите!
Прозорлива.
И зла, пусть бы злость свою скрывает, но дернулась верхняя губка, а прехорошенькое личико исказила гримаса… презрения?
— Да как вы смеете? — Богуслава поднялась и гордо вздернула подбородок. — Вы… кто вы такой?
— Мне казалось, я представлялся, — Евстафий Елисеевич остался сидеть, пусть бы и было сие вящим нарушением этикету. Познаньский воевода поерзал, устраиваясь в креслице поудобней, откинулся, благо, спинка была мягкою, позволявшей принять позу ленивую, каковая плеснула маслица в огонь княжьего гнева. Он закинул ногу за ногу, пусть и далось это нелегко — может, и права Дануточка со своими диетами? Штаны вон натянулися, задрались, да так, что видны не только белые в полоску носки — под новомодные ботинки иные носить не полагалося — но и подвязки с квадратными пуговицами. Руки Евстафий Елисеевич сцепил на животе, который выпятился, натянул пиджачишко.
— Вы… вы ничтожество, — Богуслав побелела. — Вы… все знают, что вы своим местом обязаны исключительно протекции князей Вевельских…
Это Евстафию Елисеевичу слышать уже доводилось. Но мешать панночке он не стал, пускай говорит, пускай выговорит все, что на душеньке ее накипело, глядишь, и обмолвится о чем, и вправду полезном.
— Вы использовали связи Себастьяна! И покрывали его… взаимовыгодное сотрудничество, верно? — она, позабыв о том, что еще недавно лежала вовсе без сил, металась по комнате, и в зеркале отражалась скособоченная черная тень, на которую Евстафий Елисеевич старался не глядеть.