— Добрый день, — Евдокия присела в реверансе. — Безмерно рада, что у вас нашлось для меня время…
— Матушка Анатолия, — подсказала настоятельница и крест протянула.
А не так уж он и прост.
Стальной? Пожалуй. Но вот каменьями украшен крупными, красными, и навряд ли, из стекла дутыми. Скорее уж похожи они на рубины, правда, не граненые, а шлифованные, что удивительно…
— В вас много мирского, — покачала головой матушка Анатолия, и Евдокия опомнилась: крест следовало бы поцеловать, а не разглядывать.
— Извините.
— Ничего… присаживайтесь. Чаю? Сестра Августа сама чаи составляет… удивительно вкусные…
— Пожалуй.
Матушка потянулась к колокольчику. А Евдокия огляделась, с удивлением отметив, что комната, в которой ее принимали, донельзя похожа на собственный, Евдокиин, кабинет.
Проста.
Светла.
Удобна. И стол новый, с множеством ящичков… знакомое клеймо на бронзовой табличке, а значится, минимум два ящичка потайных, а если по специальному заказу изготовленный, то и поболе… секретер в углу… картоньер. И столик с десятком чернильниц. Бархатная лента с перьями разной толщины. Бумага нарезанная… но больше всего поразил Евдокию телефонный аппарат, скромненько в углу притаившийся.
— Мы стараемся идти в ногу со временем, — с усмешкой произнесла матушка Анатолия, которая втайне мнила себя женщиною прогрессивной, отчего и страдала, поелику орден ее вовсе не испытывал любви ни к прогрессу, ни к самой матушке Анатолии. И если бы не родственные ея связи, весьма и весьма полезные, ибо только наивный человек полагает, что дела мирские со светскими столь уж разнятся, выжили б ее из Познаньску…
— Удивлена, — призналась Евдокия.
Чай подали быстро, все ж таки, невзирая на некие внутренние разногласия, каковые имелись в любом ордене, матушка Анатолия умудрялась управлять собственною небольшой общиной жестко.
Ее опасались.
И все же любили, поелику была она женщиной, пусть и строгой, но справедливой.
— Что ж, скажу, что сие взаимно, — матушка Анатолия приняла чашку с изображением святой Анатолии, своей покровительницы. — Ваше письмо… несколько меня удивило.
— Только удивило?
— Возмутило.
Евдокии досталась чашка со святою Евдокией, которая глядела строго, с укоризной. Святая была полновата, круглолица и неуловимо напоминала матушку — настоятельницу, правда, у святой доказательством ея святости имелся нимб, а у матушки — только клобук скучного мышиного цвета.
— Вам нравится чашка? — поинтересовалась матушка Анатолия, которая не спешила заговаривать о деле, но разглядывала девицу, пытаясь понять, что же ей понадобилось.
Нет, цель свою девица изложила подробно, но…
Жаловаться будет?
Нехорошо, если так… жалобы матушке Анатолии во вред пойдут… небось, вражини ее, что метят на теплое местечко в Познаньской общине, только и ждут повода, чтобы выступить единым фронтом… разведут разговоры, что, дескать, со своею неуемною страстью к реформированию, матушка Анатолия рушит основы… а те основы сами вот — вот рухнут.
И все, кто брюзжит, уразуметь не способны, что минули времена, когда орден был богат… это вон, золотокольцые с каждою послушницей сотни тысяч злотней получают. А к молчаливым сестром кто идет? Вот то‑то и оно… и хорошо, что идут еще… и прихожане норовят отблагодарить словом добрым, не думая, что одним им сыт не будешь.
Нет, иначе надобно дела вести… и матушка Анатолия точно знает, как.
— Хороша, — осторожно заметила Евдокия, пусть чашка сия была обыкновенна. Пусть фарфор, но не высшего качества.
— Святая Евдокия… ручная роспись… наши ученицы старались… рисуют по трафаретам. Весьма богоугодное занятие.
И доходное, поелику расписанные святыми чашки уходили с немалой прибылью, каковая и являлась лучшим аргументам во внутриепархиальных прениях.
— Любопытно.
Евдокия идею оценила.
— И дорого берете?
— Полтора сребня.
Чашка стоила от силы треть названной матушкою суммы… а ведь орден королевской милостью от налогов избавлен… и за аренду, небось, платить нужды нет, ежели лавочку при храме открыть… а посадить в нее монашку почтенного возрасту, которая с иною работой уже сил не имеет управиться…
— Мы о благе ордена радеем, — матушке Анатолии мысли гостьи были понятны, более того, сии мысли она сама не единожды облекала в слова, составляя очередной прожект. К сожалению, резоны матушки Анатолии, как и прожекты ее, оставались непонятны для епархиальных властей.
— Весьма похвально… о развитии думали?
Матушка Анатолия кивнула.
Думала.
Как не думать. И в мыслях ее дело за расписными чашками не стало… трафаретные святые, признаться, выходили какими‑то донельзя однообразными. Но ежели мастеров нанимать, то оно дорого станет… разве что делать другую линию, из дорогого фарфору…
В прожектах матушки Анатолии были и такие, и целые наборы посуды, расписанные сценами из жития святых… и детская посуда, и вдовьи наборы, весьма строгих узоров… и не только посуда.
Скажем, самовары.
Аль сумочки и шляпки по храмовой моде. Иль веера вот… небось, в храм‑то с веерами в птицах да каменьях являться неможно, а вот со святою так очень даже благочестиво выйдет…
— И реклама, — произнесли женщины, переглянувшись.
Оно верно, в нынешнем мире без рекламы никак неможно.
— Газету мыслим выпускать, — поделилась матушка Анатолия, которая прониклась к купчихе почти симпатией: все ж редко ей случалось отыскать благодарную слушательницу. — Орденский вестник… бесплатно…
— Медень, — у Евдокии на сей счет имелось свое мнение. — Сумма невеликая, однако ж люди не склонны ценить то, что бесплатно получают. А ежели с цветной печатью, скажем, праздничные номера, то и два… главное, чтоб вести не только орденскими были. Это мало кому интересно, уж извините.
— Верно… думаю, молитвы на всякие случаи жизни… благочестивые советы о домоводстве… воспитании детей… семейной жизни. Еще рецепты из святых книг.
— А в святых книгах рецепты есть?
— В святых книгах есть все! — и матушка пригубила чай. — Но вы правы… орденская кухня — звучит более… сообразно нынешней политике.
Сия политика у матушки немало крови попила.
— Тогда уж староорденская… скажем, тайные рецепты монастырской кухни… два медня. И десять за выпуск… а за рекламу — отдельно брать станете. Несомненно, станете… интересный прожект. Многообещающий…
— Увы, не все это разумеют, — матушка Анатолия тяжко вздохнула. — У меня довольно… тех, кто, скажем так, не желает мне добра… и сделает многое, чтобы остановить…
— Насколько многое?
Евдокия чай попробовала: травяной, сладковатый, он был хорош.
Мята?
Определенно. Еще чабрец. И нечто кроме, незнакомое, оставляющее горьковатое послевкусие… а запах — шоколада.
Главное, чтоб отравы не подлили.
— Полагаю, происшествие, о котором вы мне написали… к моему величайшему прискорбию, вынуждена признать, что не имею представления, кто сыграл с вами сию злую шутку.
— Смешно мне не было.
— Как и мне не было бы смешно, когда сия история выплыла бы на свет божий, — матушка Анатолия благочестиво перекрестилась.
Евдокия молчала.
Разглядывала чашку, саму матушку, которая тоже не спешила заговаривать, явно раздумывая о высоком, но навряд ли — божественном.
— В наши просвещенные времена… — матушка Анатолия частенько начинала речи с этих слов, а потому ныне они сами вольно слетели с языка. — Недопустима сама мысль о том… чтобы неволить кого бы то ни было к служению… да, мы не отрицаем, что в истории нашего ордена… не только нашего ордена!
Сделав сие, несомненно, важное замечание, матушка Анатолия отставила кружечку и святую свою покровительницу повернула к Евдокии.
— В истории всех орденов имеются темные страницы. Люди слабы. И только Боги безгрешны… однако политика принуждения осталась в прошлом. Двери наши открыты для страждущих, мы рады пополнить ряды сестер, буде таково желание…