– Как он мог подумать, что я стану возиться с наркотиками, когда работа со скаковой лошадью – высший кайф? – проговорил я.
– Если бы Вивиан сказал, что берет тебя назад, ты бы пошел? – спросил отец.
– Нет. – Ответ выскочил инстинктивно, без обдумывания.
Нельзя второй раз войти в ту же реку. А в те несколько часов среды августа я прошел долгий путь по дороге реальности. И с горечью признал мрачную истину, что никогда мне не быть жокеем своей мечты. Никогда мне не победить в Большом национальном. Но вместо этого чмокать малышей? Боже мой!
– Выборы пройдут раньше, чем начнется семестр в Эксетере. Впереди больше трех недель. К тому времени тебе уже будет восемнадцать...
– ...и я напишу в Эксетер и сообщу, что отказываюсь от места, которое они мне предлагают, – сказал я без радости и сожаления. – Даже если ты прикажешь мне ехать в Эксетер, я не могу.
– Я заранее аннулировал твое решение, – ровным тоном сообщил он. Я предполагал, что ты можешь так поступить. Знаешь, я наблюдал за тобой, когда ты был подростком, хотя мы никогда не были особенно близки. Я связался с Эксетером и отменил твой возможный отказ. Теперь они ждут, когда ты зарегистрируешься. Для тебя приготовлена комната в университетском городке.
Пока не взбунтуешься и не убежишь, ты будешь продвигаться вперед к своему диплому.
Я понял шаткость своего положения и в который раз испытал знакомое ощущение могущества этого человека. Он обладал силой, которая перевешивала любые обычные семейные связи. Даже университет в Эксетере он заставил служить своим целям.
– Но, отец... – неуверенно запротестовал я.
– Папа.
– Папа... – Совершенно неподходящее слово ни для его образа родителя, традиционно поддерживающего сына-школьника, ни для моего восприятия его как человека, бесконечно отличавшегося от среднего мужчины в деловом костюме. Я понял, что его Большой национальный – это дорога на Даунинг-стрит.
Выиграть скачку – для него означает занять резиденцию премьер-министра в доме номер 10. Он просил меня отказаться от недостижимой мечты и помочь ему получить шанс для осуществления его собственной. Я уставился на нетронутое яблоко и банан. У меня пропал аппетит.
– Я тебе не нужен, – промямлил я.
– Мне нужно завоевать голоса. Ты способен мне помочь в этом. Если бы я не был абсолютно убежден в твоей ценности для завоевания симпатий избирателей, ты бы сейчас не сидел здесь.
– Ну... – поколебавшись, закончил я, – я бы предпочел не сидеть.
Тогда бы я бесцельно и счастливо слонялся по двору конюшни Вивиана Дэрриджа, погруженный в свои иллюзии. И не так резко и не так жестоко я бы все-таки приближался к пониманию реальности. Наверно, и в этом случае я бы испытывал подавленность. Другое будущее, к которому отец подталкивал меня сейчас, по крайней мере, отличалось от медленного сползания в никуда.
– Бен, – отрывисто произнес он, будто читал мои мысли, – сделай попытку. Порадуйся новой возможности.
Он протянул мне конверт, полный денег, и велел пойти и купить одежду.
– Выбери все, что тебе нужно. Мы поедем в Хупуэстерн отсюда.
– Но мое барахло... – начал я.
– Твое барахло, как ты его называешь, миссис Уэллс упаковала в коробку. – У миссис Уэллс я снимал комнату в доме, стоявшем на дороге в конюшню Дэрриджа. – Я заплатил ей до конца месяца, – продолжал отец. – Она очень довольна. И, наверно, тебе приятно будет узнать, что она восхищалась, какой ты тихий и симпатичный парень и какое это удовольствие жить с тобой в одном доме. – Он улыбнулся. – Я договорился, чтобы твои вещи прислали сюда. И скоро, видимо завтра, ты их получишь.
Еще один удар, подумал я. Меня будто накрыло волной прилива. Не первый раз отец выдергивал меня из привычного легкого образа жизни и ставил на незаконную дорогу. Сестра покойной матери, тетя Сьюзен и ее муж Гарри, которые очень неохотно согласились меня воспитывать, в таких случаях чувствовали себя оскорбленными, о чем тетя Сьюзен часто и с горечью говорила. Например, отец вырвал меня из средней школы, которая была "вполне хороша" для ее четырех сыновей. А он настоял, чтобы я брал уроки дикции и дополнительно занимался по математике, которая мне давалась лучше других предметов. После этого я провел пять лет в самой дорогой школе интенсивного обучения, в Молверн-колледже.
Мои братья-кузены и завидовали, и донимали меня насмешками. Они считали, что таким образом превратился из любимого последнего добавления большой семье в "единственного ребенка", каким был на самом деле.
Отец с момента моего добровольного приезда в Брайтон полагал само собой разумеющимся, что в последние три недели его законного попечительства я буду поступать так, как он скажет. Оглядываясь назад, я думаю, что многие семнадцатилетние парни, наверно, жаловались бы и бунтовали. Я могу возразить только одно: им не приходилось иметь дело с доверием и подтвержденным практикой благом отцовской тирании. И поскольку я знал, что отец никогда не действует мне во вред, взял конверт с деньгами и потратил их в магазинах Брайтона. Я покупал одежду, которая, на мой взгляд, могла бы убедить избирателей отдать отцу голоса, если они судят о кандидате по внешнему его юного сына.
После трех пополудни мы выехали из Брайтона. И не в утреннем сверхмощном черном лимузине с нервирующе молчаливым шофером (как оказалось, подчинявшимся инструкции отца "не объяснять"), а в веселом кофейного цвета "рейнджровере" с серебряными и золотыми гирляндами похожих на незабудки цветов, нарисованных на сверкающих дверцах машины.
– Я новый человек для избирателей, – усмехнулся отец. – Мне нужно, чтобы меня замечали и узнавали.