— Дарья Петрова!
Она подпихнула девчонку к объездному и стала глядеть, что будет. Объездной взглянул на Дашку и спросил:
— Богородицу знаешь?
— Зна-а-ю, — не сразу и шепотом сказала Дашка.
— Читай!
Дашка потупила голову и стала читать молитву, растягивая слова. Голос ее был сиплый, объездной плохо разбирал.
— Громче читай, — сказал он.
Дашка вдруг остановилась и всхлипнула. Объездной сердито взглянул на нее и взял за подбородок.
— Это что такое? Да ты плакала?
Дашка разрыдалась совсем.
— О чем? Кормилица, ты ее обижаешь?.. Как ты смеешь казенного ребенка обижать? Тебе за него жалованье платят.
— Я, барин, кажись, ничего, ей-богу, — стала оправдываться Маланья.
— Как ничего? Я вижу. Я и раньше слышал, что ты дурно с ней обращаешься…
— Что, она тебя бьет? — спросил объездной Дашку.
— Б-б-бьет! — еле вымолвила девочка и еще пуще разрыдалась.
— Ну вот! Ах ты, негодница! Да я тебя под суд отдам. Я тебя выучу, как питомку обижать. Три рубля штрафу. Слышишь?
— Барин, простите, Христа ради: это она вам сдуру наболтала.
— Ни слова, а то больше запишу. Ах, каналья, да я тебя…
Маланья взяла Дашку за руку и вышла из избы, где объездной остановился. Только она очутилась на улице, как стиснула изо всей силы руку девочки и, сверкая глазами, прошипела:
— A-а, ты жалиться на меня? Постой, я те задам!
И она чуть не волоком потащила Дашку вдоль деревни, к своему двору.
Войдя в избу, Маланья, не выпуская из рук ручонку Дашки, сняла с колышка висевший на нем ременный чересседельник, с железным кольцом на одном конце. Дашка, увидавши это, вдруг вся затряслась и посинела от испуга. Сегодня и то немало пришлось ей вынести. Она и так была вся больна. Дрожа как в лихорадке, она опустилась на колена перед Маланьей и завопила:
— Мамушка, милая, прости, Христа ради… не трожь меня… лучше еще когда, мамушка, милая.
Она вся обливалась слезами, на нее жалко было глядеть, но Маланья остервенела и, кроме своей злобы, ничего не хотела ни видеть, ни слышать. Она взмахнула чересседельником, и конец с кольцом впился в худенькую спину Дашки…
Когда Маланья вернулась в поле, то Аксен был такой сердитый, что только она подошла к полосе, как он крикнул:
— Какого ты черта шлялась там до этих пор? Ты бы уж вовсе не приходила…
— Ты бы поскорей сходил, коли шустер больно. Там небось объездной приезжал, к нему ходила.
Аксен сразу осел и уже мягким голосом спросил:
— А Дашка-то что ж не пришла?
Маланью повело от вновь вспыхнувшего гнева.
— Дашка… Надейся на нее. Ведь она, дрянь, что сделала! Объездному пожалилась на меня, что я бью ее. Теперь штраф на нас записали.
— Ну, ты?
— Ей-богу. Ведь такая-то негодная девчонка, кажись, взяла бы да убила ее. Вот как она меня доняла.
— Да отдать ее кому-нибудь, шут с ней совсем; теперь Николка один посидит, не маленький.
— Отдать как? Жалко ведь, работница год от года. Маленькую держали, а теперь и того нужней.
— Да греха-то с ней что.
— Ну, теперь, може, поумнее будет, — поучила я ее, забудет, как жалиться.
— Хорошенько бы ее надо… вот погоди, я до нее доберусь, — сказал Аксен и принялся за обед.
Но Аксену добраться до Дашки не пришлось. Когда они вечером пришли домой из поля, то Дашка лежала без памяти и бредила. От нее пытало как от печки. Дыханье из груди вылетало с хрипом. Она то и дело металась по полу, где она лежала, и колотилась. Аксен перенес ее на лавку. Всю ночь Дашка почти не спала. Она бормотала бессвязные слова, просила пить и стонала. Утром, когда Маланья топила печку, Дашка спала. Спала она тоже беспокойно. Маланья и Аксен сурово глядели на нее, но ни слова между собой о ней не говорили.
К тому времени, как идти в поле, Дашка проснулась, но подняться с лавки не могла. Маланья взглянула на нее и спросила:
— Есть-то будешь, что ль?
Дашка покрутила головой.
— Ну, не хошь, как хочешь, — сурово проговорила Маланья и, спрятав все, как вчера, пошла в поле. Николка тоже не захотел дома сидеть и побежал на улицу. Дашка осталась одна в избе.
Долго лежала она неподвижно, глядела в потолок и ничего не думала, только отгоняла рукой мух с лица. Потом спина у ней занемела, ей стало больно, и она перевернулась было на бок. Но тут она почувствовала, как все тельце ее ломило, в голове шумело, а рубцы от вчерашней стежки как огнем зажгло. Трудно стало Дашке, и она громко застонала.
— О, батюшки мои, о-о! — причитала Дашка, и горькие слезы катились из глаз ее.