— Я не раз уже встречал между крестьянами нервнобольных, со всеми признаками глубоких умственных страданий…
Фельдшер пристально посмотрел на доктора, подозревая, что тот хочет над ним подшутить, а он терпеть не мог этого.
— Ну, уж это едва ли!.. По-моему, они бесчувственны к болям; это уж я отлично знаю… К физическим страданиям тупы, нравственные оскорбления выносят равнодушно — в этом и беда вся!
— Говорю вам, у меня уже перебывало много таких… Мало того, было несколько случаев, где я замечал явные следы нервного odium vitae… Отвращение к жизни.
Фельдшер недоверчиво взглянул на доктора.
— А отчего же это, позвольте вас спросить, происходит?
— Да, вероятно, оттого же, от чего и с каждым из нас может быть… Упадок сил… потеря царя головы… тоска… отвращение ко всему. Что касается вашего больного, то, быть может, его поразил ряд неудач; быть может, у него было одно, но огромное несчастие; быть может, наконец, сочувствие к окружающим…
— Это у него-то сочувствие к людям, у остолопа-то эдакого?!
— У простого человека сочувствие больше развито, чем у кого другого. У крестьянина связь со всем окружающим и с обществом буквально кровная, неразрывная… И если это общество страдает, и он хиреет, и хворает, и падает духом… вянет, как лист срезанного растения… Это я и называю сочувствием, невольным, бессознательным, но тем более неумолимым.
Фельдшер задумался.
— Позвольте, доктор, я приведу к вам этого чурбана, посмотрите его, — сердито сказал он.
— Едва ли я сделаю ему что-нибудь нужное.
— Неужели ничего?
— Да что же?.. Единственное средство — это совершенная перемена образа жизни и обстановки; но подумайте, как же это мужик переменит образ жизни? Бесполезно и лечить… Пожалуй, приведите, — уныло сказал доктор.
И, сказав это, он потянулся, зевнул и совсем прилег на лавку.
Фельдшеру, между тем, надо было ехать по делу в деревню Гаврилы, да если бы, кажется, и предлога никакого не нашлось, он выдумал бы его, только бы притащить Гаврилу. Непонятная болезнь последнего подмывала его. Ему от души хотелось помочь ему, в крайнем случае, подробно рассмотреть и расспросить, чтобы на будущее время не срамить себя так перед доктором. По счастливой случайности, ему удалось встретить Гаврилу, не доезжая еще до места. Тот шел посмотреть полосу, посеянную на шипикинской земле. Фельдшер обрадовался ему, как давнишнему знакомому, и уже хотел хлопнуть его по плечу, для чего соскочил с телеги, на которой трясся, но взглянул на лицо мужика и оставил это намерение. Гаврило злобно и мрачно смотрел на него, как на врага. Тем не менее, Фельдшер вскричал:
— Эй, ты, Иван!..
— Я не Иван, а Гаврило!
— Ну, черт с тобой, Гаврило так Гаврило, как будто мне не все равно… Я только хочу сказать — поедем со мной к доктору. Он тебя осмотрит и найдет, может быть, средствие, — сказал фельдшер.
— Проваливай своею дорогой!
Фельдшер с недоумением посмотрел на говорившего.
— Будет тут болтать… садись, я тебя довезу.
— Нечего мне садиться. Знаю я вас!.. Ишь гусь какой!
— Ты что же это, бревно? — сказал фельдшер сдержанно. — Я же тебе хочу пользы, а ты лаешься! Ведь пропадешь ни за понюх!
— Много вас тут шляется… проваливай! — мрачно сказал Гаврило.
Фельдшер даже позабыл выругаться. Он подождал, пока Гаврило удалялся, постоял в нерешительности, сел в телегу и поехал в противоположную сторону, крайне недовольный собой и опечаленный.
Однако впоследствии вмешательство фельдшера положительно спасло Гаврилу. Без этого случая Гавриле не миновать бы Сибири или, по меньшей мере, арестантских рот. Никому из окружающих в голову не приходило, что это просто больной.
Все видели, что человек одурел, и не знали отчего. К этому времени Гаврило действительно сделался невыносимым. Все лето он провел в каком-то странном возбуждении, отчего поступки его приняли беспокойный характер. Потеряв, так сказать, свою точку, свою веру, он взамен ее не нашел ничего. Он уже совершенно потерял спокойствие, и если иногда казался тихо настроенным, то это было просто окаменение. Он все куда-то порывался, что-то подмывало его. Например, он измучился с сеном, которое он накосил в Петровки. Сперва, как и все люди, сложил сено на гумне, но вдруг его это смутило, и с сумасшедшею торопливостью в половину дня он перетаскал сено на двор к себе и сметал его на сарай. Но тут его опять встревожило, и он то же самое сено побросал опять на двор и засовал его под сарай. Может быть, он еще куда-нибудь стащил бы его, но помешали другие хлопоты, столь же нелепые.