Рев толпы стал затихать.
— Запрещаю!.. — услышала она грозный окрик. — Уйдите!.. Бунт!
При этом слове все сразу стихло. Словно разом вспомнили все уговор не давать повода к обвинению их в насилии. Толпа словно подавила в себе что-то. Только где-то позади опущенных голов вынырнула черная хохлатая голова с дерзкими острыми глазами, и среди внезапной тишины прозвучал насмешливый спокойный голос:
— Эй, ваше благородие! Ваше дело — только запрещать! Все вы закуплены графом! Мы ляжем костьми, а не уйдем! Так и знайте!
— Не уйдем! — опять загудела толпа. — Бунтовать мы не станем: мы по закону! Кабы захотели, давно бы… как пыль с лубка стряхнули!
Толпа оскорбленно рычала.
— Господа окольные люди! — нараспев зазвенел голос Башаева.
Он показался на столе, видный всем, и, протягивая народу развернутую хартию, не то кричал, не то пел:
— О-коль-ны-е лю-ди-и! Видели вы нашу царскую грамоту? Вот она-а! Глядите! Во-от! Видели?
— Видели! — ухнула тысяча голосов.
— А управитель… своей графской грамоты… не показа-ал?
— Не показал! — прокатилось по всему полю.
— Стало быть — чья земля?
— Ваша! — в один голос грянули окольные люди.
— А коли на-ша-а, — торжествующе продолжал Башаев, все повышая и повышая свой звонкий голос и возбуждением своим заражая толпу, — коли она, матушка, на-аша, то как же повелите вы сделать нам, господа окольные люди? Па-ахать?
— Пашите! — загрохотало поле.
Исправник, земский и управляющий устремились в коляску. Старшина помогал им.
— Я еду к губернатору, — взволнованно сказал ему исправник, — наблюдайте, по крайней мере, чтобы не вышло столкновения. Я дал урядникам инструкции — не раздражать!..
— Слушаю, ваше благородие! Прощенья просим!
Коляска покатилась.
А четыреста пахарей уже приступили к делу. И в первой сохе пошел девяностолетний Епанешников, красивый старик, подносивший вместе со старшиной хлеб-соль исправнику, бессменный ходок по делам села Селитьбы. Высокий, внушительный, с длинной седой бородой, в лаптях и длинном кафтане, он встал на меже, выпрямился, как-то вдруг помолодел, ожил, словно загорелся весь и, махнув шапкой остальным, глухо крикнул:
— С Богом, пашите!..
Потом широко перекрестился, вытер рукавом слезы и взялся за соху.
— Господи, благослови! — шептали его шамкающие губы.
Урядник встал на борозде, загораживая ему дорогу.
Тогда Епанешников объехал его, как объезжают пень, и повел борозду дальше, где опять молча стоял полицейский чин.
И другим пахарям другие урядники тоже молча становились поперек борозды, и они, как и Епанешников, объезжали их, и в руках у всех не было кнутьев.
И стало покрываться обширное поле кривыми, вычурными бороздами, похожими на какие-то никому не ведомые письмена, в которых словно скрыт был глубокий смысл и ключ к пониманию души народа.
Гигантскими буквами начертали они на родимой земле свою правду, свой крик о справедливости. И казалось им, что этот крик пронесется могучим набатом и разбудит Россию.
Три дня и три ночи, всем табором и не отпуская от себя окольных людей, жили они в поле, дожидаясь губернатора.
На четвертый день он явился к ним — все с тем же исправником, с земским начальником, окруженный конной стражей, с возом свежих розог, нарезанных в графском лесу.
Грозным, взбешенным, неистовым предстал губернатор. Высокий он был, здоровый, женоподобный, с бритым румяным лицом и стриженой седой головой.
И, завидя его, старшина и Епанешников поднесли хлеб-соль.
Но ударил он по хлебу и рассыпал соль.
Не говорил — визжал губернатор… Клейкая слюна брызгала изо рта его на золотое шитье мундира.
Начал он речь свою словами: «бездельники», «разбойники», а кончил криком: «Будете наказаны!»
И велел схватить «зачинщиков».
Было их схвачено сорок три, самых старых, самых почтенных, самых уважаемых, лучших людей Селитьбы.
Тут же, на захваченной земле, положили их.
Лежали они на родной земле, окруженные густым кольцом губернаторской стражи, и слышно было, как свистели в воздухе длинные прутья да раздавались глухие, сдержанные, словно подземные, стоны.
Толпа безмолвно и неподвижно стояла здесь же, и слезы текли по лицам ее.
Земский начальник радовался и наслаждался. Под свист розог неумолимо, непреклонно и ненасытно звучал его грубый, рыкающий голос:
— Крепче! Кр-репче!
По сто ударов получили они.
На мужицкие же телеги замертво положили их, окровавленных, и повезли, как везут с бойни освежеванное мясо.