Отношения между капиталом и трудом правят миром, не потому что всё должно определяться тенденцией к накоплению стоимости, но потому что эта тенденция сотрясает, тянет вниз или перестраивает одно целое предыдущих отношений. Там, где они преобладают, социальные перемены (передовые или отсталые) происходят из-за её давления и против неё. Бунты разжигает порыв дестабилизированных масс (которые едва могут вернуться к рыночной экономике в старом стиле). Раньше они переходили в национально-освободительные движения (что бы ни значила «нация» в Конго или Судане), когда экономический взлёт независимого государства считался возможным. Теперь бунты рассыпаются на многочисленные требования, в региональных, этнических или религиозных рамках.
Без антисемитизма и концлагерей не было бы Израиля. Но сионизму удалось это потому что он смог превратить миллионы иммигрантов в наёмных трудящихся компаний продающих еду, бриллианты, оружие или высокие технологии на всемирном рынке. Сможет ли будущий палестинский гражданин получить схожую работу? Сможет ли он получить работу вообще?
Что верно вне капиталистической родины, доказуемо и внутри его. Большие массы оказываются оттиснутыми на периферию существования, подсаженными на потребление и под колпаком у государства. Несмотря на разницу в масштабе, есть нечто общее между нью-йоркской бойне и ночью в Безире, Франция, за десять дней до неё, когда молодой человек арабского происхождения специально провоцировал полицию гранатомётом, пока его не застрелили.
Что бы ни говорил нам журналисты и политики, немногие из обитателей Земли были сильно опечалены уничтожением ВТЦ. Глубоко ли скорбили о Двух Башнях в Белграде или пригородах Джакарты?.. Рано или поздно отчаяние и ненависть превращаются в бунты, часто наихудшего типа, заканчивающиеся ещё хуже. Превалирующая критика этого мира негативна и часто оглядывается на мифический докапиталистический Золотой Век.
Чересчур развитый мир платит за мираж своей технологического (и якобы также интеллектуального) превосходства. В течение двадцати лет мы слышим, что «стоимость» выходит из пластмассовой мышки. Запад так любит современность (несмотря на армии экспертов), что никогда и не думал, что «недоразвитый народ» мог бросить ему вызов с такой эффективностью.
Это общество платит также и за миф о конце экономических кризисов. Пока «информация» должна была стать первым фактором производства, увеличиваясь с каждым кликом, идея о падающих прибылях становилась такой же старомодной как и Маркс.
Политически, оно платит за веру в экономическое изнашивание государства, от которого потребовали отказаться от его регулирующей роли. Сверх-приватизация и наступление на реальную зарплату разделили общество и политику. Хозяева мира, избранные демократически, вынуждены встречаться в бункерах, чтобы укрыться от неизбранных, но достаточно больших толп своих собственных народов. Основы централизованной власти и парламентарной демократии игнорируются уже двадцать лет: либеральной правой отрицающей экономическую функцию государства; левой, отказывающейся от того, что отличает её от правой, таким образом отнимая у политики тот малый смысл, который в ней ещё был. Этот кризис законного представительства взорвался на улицах Гётеборга и Генуи.
Наконец, сведение человеческого существа к производителю и потребителю закончилось отсутствием перспектив, планов и грёз. Культура супермаркета является плодоносной почвой для реакционной политики или религиозного фундаментализма. Молодых мусульманских экстремистов говорящих «Долой музыку!» было бы меньше если бы они слушали больше Ума Хальсума или Монтеверди, чем поп-музыку в аэропортах.
Все эти аспекты обладают одной общей вещью: движением в сторону капитала, который был бы настолько автоматизированным и независимым от человеческой деятельности, насколько это возможно. Здесь мы натыкаемся на тот предел, который «Invariance» слишком поспешно назвал «антропоморфозом капитала»: капитал может заходить далеко, но он не превратится в плоть. Несмотря на взгляды Дебора в его последних сочинениях, зрелище не поддерживает само себя. Капиталистическая цивилизация остаётся отношениями между трудом и стоимостью, а труд подразумевает человеческие и социальные существа.
Капитал — это автономная стоимость постольку, поскольку она заставляет работать живых людей. Часто он мечтает избавиться от них, например через роботизацию. ЦРУ и ФБР не удалось предотвратить 11 сентября частично от того, что они переоценили электронные средства наблюдения: полиция и шпионы разделяют заблуждения своих современников. Точно так же, излишне автоматизированный контроль за пассажирами и багажом отражает предпочтение отдаваемое технологии перед сокращённым и плохо оплачиваемым персоналом. Техника безжизненна без тех, кто активизирует её. Нет стоимости без труда, нет войны без солдат (и жертв), нет социального контроля без живых ментов.
Падение Двух Башен ознаменовало собой окончательное падение модернизма и (что бы это не значило) пост-модернизма.
Капиталу нужен пролетариат, а также и его активное участие, которого он не получит если просто заставит их потреблять больше. В автомобиле есть нечто большее, чем просто автомобиль. Система не может смести под ковёр тех пролетариев, которые ей не нужны. В самых развитых странах, максимальное обращение подразумевает минимальную интеграцию. Логика капитала не в том, чтобы дать каждому работу, но в том, чтобы дать людям разумную надежду когда-нибудь приобрести её.
Развал госкапиталистического блока означал реальную победу для западных и японского правящих классов, но привёл их к чрезмерной самоуверенности. Капиталисты решили не бояться внешних и внутренних врагов и думают, что их система должна существовать только для того, чтобы самоутверждаться. Вообще, США, Европа и Япония показали, что не могут стабилизировать регионы, освободившиеся с концом бюрократических режимов.
«Реконкиста» не может быть только материальной или стратегической: в общем и целом, ни одна система не может опираться на чистое принуждение. Полное восстановление должно будет быть политическим и социальным, но ничего существенного здесь не происходит и нынешний военный контекст не кажется идеальным временем для неё.
Сентябрьская атака безжалостно срывает маску с типичной черты последних двадцати лет: нехватки крупных исторических планов, дефицита идеалов. Мятежная молодёжь и рабочие 70-х настолько мало представляли себе социальные перемены, которых они добивались, что в конце концов им пришлось принять их в форме постоянного технологического движения. (Чат на твоём экране — это бедный, но всё же адекватный ответ на риторику о «свободном общении» в 60-х). Так это сработало. Но недостаточно привести новую социальную систему производства к полной зрелости.