Серёжки-гвоздики и четыре крыла
Предки Вовку не любили – он понял это давно, в детстве, когда они оставили его на бабушку и свалили в неизвестность, которую соседки называли "лучшей жизнью". Иногда из той, лучшей, жизни ему присылали увесистые посылки, и он тянул ржавую тележку, увитую разноцветными шнурами, чтоб коробка не свалилась, тащил ее упрямо, не принимая никакой помощи. "Мой крест", — шептала бабушка и поджимала губы. Сморщенное лицо ее напоминало печеное яблоко, а выцветшие глаза смотрели сурово и строго. Она старалась изо всех сил, но сколько тех сил было?
А когда ему стукнуло двенадцать, мать прислала письмо. Даже звонить не стала, словно боялась услышать вовкин голос. Посылок больше не было, редких денежных переводов тоже, так что бабушка повздыхала и пошла оформлять на него – "лоб здоровый, ни одна вещичка не лезет, куда ж ты так растешь" – пенсию по потере кормильца.
Нельзя сказать, что быт их сильно переменился, нет, такого не случилось. Просто Вовке казалось, что он завис в небе, на тонкой нити не толще паучьей паутины, и теперь колышется от ветра, ожидая каждую секунду, что сейчас сорвется и рухнет вниз. От этого чувства сосало под ложечкой. Мысли всякие лезли в голову – дурацкие, но прилипчивые: то ему хотелось вынуть все деньги из матерчатого кошелька и рвануть на поезде в столицу, найти там мать и высказать ей всё-всё (он не знал, что именно, но чувствовал, что слова найдутся в нужный момент), то чесались руки от желания подраться с кем-нибудь, ударить, избить до крови, чтоб сквозь лопнувшую кожу белела кость.
Так и ходил Вовка, легкий, как мыльный пузырь, копил внутри не то страх, не то злость. Смотрел только исподлобья и молчал. А однажды, словно под руку толкнул кто, купил пачку самых дешевых сигарет и пластиковую зажигалку, – продавщица даже не взглянула на него, отсчитала сдачу и исчезла в ларечном сумраке, – и полез на крышу.
Ключи у него были – нашел их на лестнице, под решеткой с увесистым замком, поэтому он даже не раздумывал, где начать курить.
Небо нависло над головой, низко-низко, на антеннах повисли клочья белых облаков. Ветер трепал невесть откуда взявшуяся веревку, привязанную то ли к трубе, то ли к еще какой-то неизвестной, но очень важной железке. Вовка уселся под стеной, которую облепили ракушки спутниковых тарелок, и чиркнул колесиком. Прикурить удалось не сразу, а когда дым пошёл внутрь, наполняя жаром его, вовкину, грудь, он раскашлялся. И кашлял долго, с натугой, давясь слюнями и дымом, пока кто-то не стукнул по спине.
— Не умеешь – не берись!
Слезящимися глазами Вовка проводил сигарету, которую отобрала невысокая фигурка. Он утер лицо подолом футболки и посмотрел на неожиданную соседку – не для того он на крышу взбирался, чтоб с людьми столкнуться.
— Отдай, а то ща...
— Ударишь? — спросила с издевкой девочка. Или девушка – Вовка плохо понимал, где между ними лежит граница. — Ты мне еще спасибо скажешь, мелочь пузатая.
Девочка-девушка отбросила назад светлые волосы и жадно затянулась, держа сигарету двумя пальцами. Пока она щурилась, пуская дым колечками, Вовка рассматривал ее и думал, что в их доме такие точно не живут.
Одета в тряпье какое-то: рваное, с чужого плеча и в три слоя – даже ему с барахолки вещи получше приносят. На больших ушах серьги в ряд, штук по восемь, не меньше, на длинной тощей шее самодельное украшение – медная проволока с камушком посередине.
— Насмотрелся? — спросила. — А теперь вали отсюда.
— Нет, — сказал он и уперся ногами в липкий битумный ковер, заявляя, что его и с места никто не сдвинет. — И сигарету отдай.
— Ага, как же, — сказала она и села напротив, скрестив ноги в серых кедах. — Тебе курить нельзя, траванешься еще, а мне за тебя отвечать. Опять.
— Ты-то причем?
Девчонка затушила окурок о подошву и стянула с плеча куртку. Под футболкой, сзади, что-то топорщилось. Она дернула ворот в сторону и Вовка увидел крыло. Прозрачное, радужное, даже на вид жесткое.
— Ты актриса или чё? — спросил он, размышляя, не чокнутая ли она.
— Дай еще, — потребовала она и щелкнула пальцами.
— Не дам. Свои надо иметь.
— Это так ты крестную угощаешь? Ну и сиди тут один.
Она поднялась одним движением и пошла к парапету, стягивая куртку, рубашку, футболку, обнажая костистую спину, из которой росли четыре стрекозиных крыла.
— Стой! Ты куда? Стой! Крестная... — Вовка подбежал к парапету, но не успел: крылатая фигура спрыгнула вниз, а затем, подхваченная ветром, поднялась и пропала.
Вовка не любил загадок, сказок тоже не любил, полагая себя реалистом, и давешнее знакомство предпочел выбросить вон из памяти. Мало ли что привидится после первой в жизни сигареты. Может, он отравился? Может ведь такое случиться? Может. А крестные с крыльями ну никак не могут.