Однажды кто-то спросил вас, считаете ли вы себя снобом. Вы ответили тогда, что вы «сноб, стоящий на самом краю». Что это значит?
Это значит, что я ненавижу вульгарность, живу в XVI округе и ухаживаю за собой, делаю маникюр.
В 1958-м перед выступлением Гензбура в парижском зале «Олимпия» директор Бруно Кокатрикс[233] предложил ему смягчить некоторые пассажи в таких песнях, как Jeunes femmes et vieux messieurs / «Молодые женщины, пожилые господа» и La femme des uns sous le corps des autres / «Жены одних под телами других».
О, смягчить. Разумеется нет. Разве что смягчить все, что я делал, все, что перепробовал. Я не распутник. Я предавался распутству, сделал немало глупостей, это приводило меня в отчаяние. На самом деле у меня сохранились идеалы чистой любви. Мне удалось сохранить цельность. Быть может. Если бы я действительно был распутником, то не впадал бы каждый раз в отчаяние.
У меня было несколько друзей, теперь их стало меньше. Я становлюсь все более сложным человеком, более необузданным, мизантропом, женоненавистником... Забавно. Раньше я был просто мизантропом, теперь я стал еще и женоненавистником. Но я все же сохраняю свои главные ценности: общение с детьми, с женой. Творческий процесс продолжается, я чувствую обновление духа, и мои руки мне послушны. Они больше не дрожат, посмотрите. (Смеется, протягивая руки.) Ну, почти не дрожат.
Избавиться от алкогольной и табачной зависимости нелегко, однако это необходимо. В конце концов я понял, что это вредит здоровью, действительно разрушает меня, мой мозг, мои легкие, всего меня. Надо сказать, я настолько пресыщен разнообразными ядовитыми веществами, что теперь с удовольствием очищаю организм.
Я шел по жизни очень быстро; люди, города мелькали перед глазами, словно я летел на карусели. Однако я успевал многое видеть, замечать, я успевал полюбоваться природой, остановить взгляд на клене, насладиться пейзажем. Я знаю, я был ранен в самое сердце, ведь я перенес инфаркт, но очень надеюсь, что смогу выжить.
Я прекрасно сознаю, что мои песни часто агрессивны. Знаете, некоторые пишут музыку по-школярски, по-ученически, другие, напротив, по-учительски, а я люблю ломать свое музыкальное перо, люблю спотыкаться и ошибаться.
Что означает для вас успех вашей песни[234] Poupée de cire?
Сорок пять миллионов франков.
А кроме денег?
Ну, разве что удовлетворение, но это смешно. Меня знали как замкнутого типа, чертовски интеллектуального, загадочного, не понятого соотечественниками, — и вот теперь извольте...
Я могу помышлять лишь о собственной проекции на сцене, чтобы там возник я — такой, как есть. После конкурса я ощущаю, что надо мной поглумились. Но как дерьмово для типа, которому хотелось творить, ощутить, что над ним поглумились. Если хотят посмеяться, то смеются. Уж я в этом кое-что понимаю! В конце концов, я предпочел бы, чтобы смеялись поменьше и чтобы я действительно оставался собой. А на это все — плевать.
Я не давал обязательства избрать профессию свободного художника. Кто-то отправляется в контору, но в шесть вечера он уже свободен. Я — нет, я свободен весь день, но это означает, что вовсе не свободен. Ночью, с двух или четырех часов, когда мне удается лечь, меня все время одолевают мелодии. Это противно, но попробуй избавься от них. Чудовищное ремесло! Я кропаю пустячок, отправляюсь в Югославию, а мне возвращают его — он звучит по-югославски на радио. Накропал другую штуку, Javanaise, смотрю прямой репортаж и слышу: J’avoue j’en ai bavé pas vous — это Жюльет Греко. А я сижу за фортепиано, и это возвращается ко мне как бумеранг! И эта безумная сторона профессии может сожрать человека, если у него нет головы на плечах.
Забавно, что я, закрытый, — этакий умник, интеллектуал, непонятный и не понятый окружающими — ведь так обо мне говорили! — вдруг обрел гигантскую популярность. На самом деле, я себе представить не могу, что бы было, если б я предстал перед зрителями таким, какой я есть на самом деле. Скорее всего, это был бы полный провал. Поэтому мне пришлось себя переделывать для публики, я же не хочу, чтоб меня помидорами закидали. Для такого человека, как я, провал был бы невыносим.
Я знаю, как развлечь зал, я умею быть смешным, забавным и могу заставить публику смеяться. Хотя иногда думаю, что надо попробовать быть менее забавным и более самим собой, но это дохлый номер. Никому это не нужно.
Я бы хотел, чтобы меня забыли на следующий же день после смерти. Мне абсолютно нечего больше сказать этому миру, я не хочу продолжать надоедать ему еще и после кончины. По-моему, цепляться за реальность и желать вечной жизни в памяти людей — стремление, дурно пахнущее эгоистическим романтизмом.
233
Бруно Кокатрикс (Bruno Coquatrix, 1910–1979), автор более трехсот песен, импресарио, владелец парижского зала «Олимпия», который теперь носит его имя. Он вывел на орбиту едва ли не всех звезд французской песни 1960-х —1970-х.