«Тук-тук! Тук-тук!» — выводил молот, а Завен уже был мысленно далеко, в душе его вставали недостроенные дома и заброшенные фундаменты.
… И снова была весна. С полей потянулись все в горы. А на склоне горы раскинулось их село. Крутой склон вставал на пути неприступной крепостью, село выглядело цитаделью. И нетерпеливая гостья, разбившись о холодное дыхание зимы, скатывалась в долину. Но весна была ало-зеленым всадником.
говорила бабушка.
Прилетел журавль — зима еще держалась. Пробивался подснежник, а зима все не поддавалась. Просыпались фиалки, и наступала весна.
— Манушак [6], фиалочка моя, пошли за фиалками? — звал Завен.
— Пошли! — соглашалась девушка.
Цахкаванк — храм цветов. Из синего базальта сложены стены: синекаменная песня, влитая в окружающие звуки и краски. Кто сложил ее? Прошлое тысячелетие. Камни выветрились, иссеченные ветрами; надписи отшумели, с веками стерлись с камней. Много фиалок в Цахкаванке.
В тот год весна выдалась щедрая. Небесного цвета фиалки и фиалковое небо принесла она с собой. Фиалке — аромат, Завену — опьянение, Манушак — красоту, Завену — любовь…
Стан ее был изящен, коса так тяжела, что казалось, вот-вот переломится спина.
— Узнают дома, что ходила с тобой в горы, — упреков не оберешься…
— Почему?
— Скажут, выросла, поменьше с парнями бывай…
— Что беспокоиться, не съедят же они тебя?
— Боятся, наверное, как бы я их не проглотила, — отвечала она смеясь.
По росной весне у стен храма пробивались колючие языки крапивы. Растереть ее в ладонях, защекочут кожу усики, обломаются. Потом посолить — такой вкусный салат получается! Пока были детьми, отправляясь за фиалками, брали с собой соль.
— За фиалками, по крапиву пошли, Манушак!
У стен храма стоят хачкары — ажурной резьбы кресты по камню, поминальные надгробия. Между ними прорастает весной авелук — конский щавель. Ходили за фиалками, не забывали и авелука нарвать.
Манушак собирала фиалки в букетик, заплетала темно-зеленую косу авелука. Плела венок, украшала фиалками и водружала всю весну горного края себе на голову.
— Идет?
— Еще как! — отвечал он, не глядя.
По возвращении домой они замечали, что губы у них зеленые, руки — черные.
А как выросли, заикнуться боялись о крапиве и авелуке. Повзрослели.
По стенам храма шныряют желтобрюхие с зелеными спинками ящерицы. Манушак собирает букет, а он смотрит на окаменевшую вязь вековечных хачкаров.
— Ну и рука у варпета!..
— Что?
— Хачкары, говорят, золотых рук мастер выделывал…
— Да!
— Манушак! Больше со мной одна в горы не ходи, — говорит Завен.
— Почему? — вскидывает она дуги бровей.
Слова застывают на губах. Где-то очень близко сверкает молния.
Отяжелевшая туча обрушивается на храм.
— Беги, Манушак!
— А ты?..
В храме пахнет замшелой стариной. Дух тысячелетий. Закопченные свечами камни, покосившийся купол без креста, прочные колонны и незыблемые стены. Древность парит в храме: пропитанного ладаном камня, камня, вобравшего кровь и запах крови. Под куполом и на карнизах нежно воркуют голуби, единственные псалмопевцы храма. Бог отвратил от него свой лик и оставил на попечение птиц свою литургию.
— Зябко мне!
Парень набросил ей на плечи поношенное байковое полупальто.
— Холодно! — повторила девушка.
Невидимая рука вытряхивает над миром тучу, умывает его. Воздух полнится ароматами. Завен пытается припомнить: «Азот? Азат? Нет… озон… Ну да. Это запах молний, грома, умытых цветов, травы, весны…» Молнии перечеркивают клочок небе в провале крыши, и дождь моет каменный пол храма.
К вечеру небо угомонилось. По дождевой траве босыми ногами пришлепали домой. Потом Манушак захворала — тяжело, неизлечимо.
… Похоронили ее и с ней первую весну любви Завена. Когда мастер обтачивал надгробный камень, Завен взмолился:
— Дай сделать!..
— Тебе? — с укоризной переспросил он. — Рука у тебя неопытная, Завен.
— Не справлюсь, отруби мне правую руку…
Его глаза умоляли так страстно, что старик уступил.
Храня каменный узор древних хачкаров под веками и хрупкую весну Манушак в сердце, Завен за два месяца выточил надгробие. Вся боль утраты и вся тоска его уместилась в этом камне. И камень ожил.