Через минуту в дверях послышались шаги. Ленчик открыл глаза и увидел перед собой не мать, а неизвестного человека средних лет.
— Вы будете гражданин Ленчик Виктор Андреевич? — спросил вошедший.
— Я…
— Вы арестованы. Прошу следовать за мной. — Неизвестный предъявил ордер на арест.
— Зачем? За что? — со страхом попятился Ленчик.
— Разберемся в отделении.
На улице Ленчика ждала машина, но только не отцовская, а милицейская.
20
Стоя на балконе, Николай Захаров заметил, как внизу, через дворик, усаженный молодыми липами, шел мужчина и, задрав голову, смотрел на верхние этажи. Вот он остановился взглядом, кажется, на Захарове. «Чего он смотрит? Неужели думает, что я какой-нибудь ловкач, который въехал в новый дом с черного хода, а на балкон вышел, чтоб махнуть рукой своему шоферу: дескать, свободен, можешь катить на все четыре стороны… Неужели он подумал то же, что иногда ошибочно думал и я, проходя мимо таких же добротных домов?»
Повернувшись, Николай увидел на соседнем балконе пожилого, лет пятидесяти, человека. Одет он был в новую штапельную пижаму с красно-желтыми полосами. Положив свои крупные, узловатые кисти рук на перила, он смотрел вниз. «Чему он улыбается? Неужели он, как и я первое время, чувствует себя не в своей тарелке от такой роскошной квартиры? А может быть, он переселился сюда из какого-нибудь тишинского полуподвала? Хороший сосед. А руки! Руки!.. Разве это не биография его?»
И действительно. Несмотря на то что сосед в штапельной пижаме только что принял душ или ванну — это можно было заключить по его раскрасневшемуся лицу, шее и еще не просохшим волосам, — на больших кистях его рук остались несмываемые никаким мылом следы масла и металла.
Захарову было приятно, что рядом, за стенкой, живет не какая-нибудь мещанка с нервным и бледным лицом, с собачками и клетчатыми пледами, а простой рабочий, один вид которого уже располагал к себе. Он даже и пижаму-то, наверное, купил только потому, что получил новую квартиру.
Ощущение физической силы, соседство с рабочим, у которого такое открытое русское лицо, высота, с которой он смотрит на город, — все это вместе сливалось в одно большое, невыразимое чувство, от которого Николаю хотелось что-то делать, с кем-то спорить, что-то утверждать. Он даже не заметил, как на балконе появилась Наташа.
— Ты о чем думаешь? — спросила она, видя, как твердо сжаты у Николая губы.
— О чем я думал? Ты хочешь знать?
— О чем, Коля?
— Сказал бы, да слов подходящих не подберу.
— А ты займи у других, — пошутила она.
— У других? Можно! — Николай прошел в комнату, взял с этажерки томик Горького и позвал Наташу.
— Если б актер, играющий горьковского Протасова, перед тем, как во втором действии выйти на сцену, мог хоть в десятой доле почувствовать то, что чувствую сейчас я, своей игрой он потряс бы зал…
Наташа удивленно подняла глаза.
— Ты что, не помнишь Протасова, этого влюбленного в жизнь человека?
— Я решительно ничего не понимаю. Причем тут Протасов?
— Может быть, тебе и трудно понять это чувство. А вот ему, рабочему, что стоит на соседнем балконе, оно будет понятно без труда. Оно им выстрадано, оно его ведет…
Строго посмотрев на Наташу, Николай раскрыл книгу и, с минуту подумав, точно что-то вспоминая, начал читать:
— «Я вижу, как растет и развивается жизнь, как она, уступая упорным исканиям мысли моей, раскрывает передо мною свои глубокие, свои чудесные тайны. Я вижу себя владыкой многого; я знаю, человек будет владыкой всего! Все, что растет, становится сложнее; люди все повышают свои требования к жизни и к самим себе… Когда-то под лучом солнца вспыхнул к жизни ничтожный и бесформенный кусок белка, размножился, сложился в орла и льва, и человека; наступит время, из нас, людей, из всех людей, возникнет к жизни величественный стройный организм — человечество!.. Тогда у всех клеток его будет прошлое, полное великих завоеваний мысли, — наша работа! Настоящее — свободный, дружный труд для наслаждения трудом, и будущее — я его чувствую, я его вижу — оно прекрасно. Человечество растет и зреет. Вот жизнь, вот смысл ее!..
Мы — дети солнца! Это оно горит в нашей крови, это оно рождает гордые, огненные мысли, освещая мрак наших недоумений, оно — океан энергии, красоты и опьяняющей душу радости!..»
Николай замолк. Глаза его были широко раскрыты и блестели по-особенному. Брови, изогнувшись, походили на два соколиных крыла на взлете
Съежившись, Наташа затаила дыхание. Она боялась произнести слово.
Николай заговорил снова:
— Это более, чем талантливо! Только за одно то, что Горький, как факел, поднял душу нового человека-творца, который осознал и видит, что он, а не кто-нибудь другой, хозяин жизни, за одно это Горький уже велик! Что ты так смотришь? Ты хочешь сказать, что Протасов — дворянин, сын генерала, а мы-де, мол, живем в другую эпоху? Все это так! Но пойми ты также и то, что люди плачут и радуются, умирают и рождаются сегодня так же, как они радовались и плакали, умирали и рождались тысячу лет назад. Пойми, что я говорю о чувстве, о большом чувстве хозяина жизни. Это чувство знакомо мне и тому рабочему, который живет за этой стеной. Если ты будешь возражать…
Но Наташа не возражала. Она все поняла. А поняв, почувствовала себя точно раздавленной той силой, которая исходила от Николая.
Спустя несколько минут ей вдруг стало легко и радостно. С выступившим на глазах бисером слезинок она приблизилась к Николаю, но, словно напугавшись чего-то, вдруг отшатнулась и вышла на балкон.
Солнце уже село. В окнах домов и на столбах зажигались огни. Москва дневная уступала место Москве вечерней. Николай только теперь вспомнил, что, входя в квартиру, забыл поинтересоваться почтой. Третий день он ждал писем. Сквозь дырки железного ящика пестрела цветная обложка «Огонька». «Литературную газету» он узнал по шрифту заголовка. Кроме газеты и журнала, в ящике оказались еще письмо и открытка. Открытка была от матери. Она писала, что едет благополучно и подъезжает к Ростову, но волнуется, как он там хозяйничает без нее. Дальше шли обычные наказы.
Письмо было толстое и местное. Почерк на конверте был незнакомый.
— Может, я мешаю? — спросила Наташа, заметив на лице Николая строгую сосредоточенность, с какой обычно распечатывают письма с незнакомым почерком.
Николай ничего не ответил. И только прочитав первые строки, улыбнулся:
— Слушай, буду читать.
В широких спортивных брюках и в большой мужской сорочке, рукава которой закрывали кончики пальцев, Наташа походила на подростка. Забравшись коленками на стул, она положила голову на ладони. Не спуская глаз с Николая, она была полна тихой и ровной радости.
Николай начал:
«Здравствуйте, уважаемый Николай Александрович!
Письмо пишет вам ваш бывший подследственный Анатолий Максаков. Как видите, вместо десяти лет пробыл в лагере всего два с половиной года. Работал с зачетом. Давал по 200–300 процентов в смену. Вот уже полгода, как я вернулся в Москву. За хорошую работу был помилован. Все два с половиной года лагерной жизни я переписывался с Катюшей. То письмо, которое я просил вас опустить в почтовый ящик, она получила с вашей маленькой записочкой. Ее она хранит и сейчас. Вы советовали ей писать мне хорошие письма и подсказали, как можно найти мой адрес. Большое вам за это спасибо.
Катюша нашла мой адрес и писала мне очень хорошие письма. Сейчас она работает техником на заводе, помогла и мне устроиться на этот же завод слесарем-сборщиком. Вот уже четыре месяца, как я работаю. Работа мне нравится. Катя мой начальник. Зарабатываю неплохо. Уже месяц, как меня перевели по шестому разряду. Все хорошо, но есть маленькая загвоздка. Родители Кати против нашей женитьбы. Мать ее даже заявила: или я, или он. Вот и подумай — что тут делать. Причину, конечно, вы знаете, я отбывал срок, а это, сами понимаете, мало кому понравится.
Я просил Катюшу поговорить с матерью по-хорошему, но она горячится, возгордилась и ушла к тетке.