— Твое отделение должно помочь другим нести станковые и боеприпасы для них, — И тихонько добавил: — Все минометы и остальные ящики брось. Постарайся только, чтобы капитан не заметил.
Идущие в голове колонны остановились, за ними — и мы. Все молчали, казалось, будто это колонна теней. Накрывшись с головой одеялом, я повалился на снег. Открыл ранец и зарыл в снегу две ленты для ручного пулемета.
Колонна снова двинулась в путь, немного спустя я взял у Антонелли станковый пулемет, а ему отдал два запасных ствола, которые нес до сих пор. Антонелли открыл рот, набрал побольше воздуха и выдал целую очередь проклятий. Он вдруг стал таким легким, что, казалось, ветер вот-вот унесет его. А я, наоборот, стал словно бы тонуть в снегу.
— Крепитесь, — сказал я. — Мы должны продержаться.
Не знаю, куда мы шагали в ту ночь — до кометы или до океана. Но только ни маршу этому, ни ночи не видно было конца.
У края дороги под холмиком сидел в снегу связной штаба роты. Бессильно опустился на снег и сейчас смотрел, как мы проходим мимо. Он ничего нам не сказал. Он уже отчаялся, и мы тоже. Потом, в Италии (светило солнце, блестело озеро, зеленели деревья, мы пили вино, а рядом гуляли девушки), к нам подошел отец того альпийского стрелка узнать что-либо о своем сыне у нас — тех немногих, кто уцелел. Никто не мог ничего сказать, а может, не хотел. Он мрачно смотрел на нас.
— Скажите же что-нибудь, даже если он погиб. Все, что вспомните, любую подробность.
Он говорил отрывисто, размахивал руками и для отца альпийского стрелка был одет очень неплохо.
— Правда слишком жестока, — сказал я тогда. — Но раз вы просите, я расскажу, что знаю.
Он слушал меня молча, не задав ни единого вопроса.
— Вот так это было, — закончил я.
Он взял меня под руку и повел в остерию.
— Литр вина и два стакана. И еще литр.
Он посмотрел на портрет Муссолини, висевший на стене, стиснул кулаки. Но ничего не сказал и не заплакал. Потом пожал мне руку и молча ушел.
Нет, этой ночи не было конца. Мы должны были добраться до деревни в тылу, где находились склады и штабы. Но мы не знали названия ни одной из тыловых деревень. Телефонисты, писари и другие окопавшиеся крысы знали наперечет все названия. А мы не знали даже, как называется место, где был наш опорный пункт; потому в моей книге вы найдете лишь имена альпийских стрелков да названия вещей. Лишь одно мы знали: река перед нашим опорным пунктом называется Дон и от дома нас отделяет тысяча, а может, и десять тысяч километров. А когда день был ясным, мы еще знали, где восток и где запад. Больше ничего.
А сейчас мы должны были прибыть в одну из деревень, где, по словам офицеров, нам дадут поесть и отдохнуть. Но где она, эта деревня? Может, на том свете? Наконец вдали замигал огонек. Постепенно он становился все больше и ярче, пока не осветил небо. Но откуда он взялся, этот красный огонь, с небес или с земли? Когда мы подошли ближе, то увидели, что это горит деревня. А метель не утихала, и под мышки по-прежнему врезались острые ножи, а ранец и оружие своей тяжестью все сильнее пригибали нас к земле. А потом мы увидели во тьме новые красные огни.
Снег залеплял глаза, но мы все шли и шли. И добрались наконец до деревни, увидели серые, заметенные снегом избы, услышали собачий лай. Почувствовали под слоем снега дорогу. Но останавливаться было нельзя — наш путь лежал дальше. Рядом шли какие-то люди. Может, это русские? Так не лучше ли смерть в снегу? Один из этих людей подошел, дернул за одеяло, пристально посмотрел на меня и спросил:
— Из какой ты части?
— Пятьдесят пятая рота батальона «Вестоне» Шестого альпийского полка, — ответил я.
— Знаешь старшего сержанта Ригони Марио? — спросила тень.
— Знаю, — ответил я.
— Он жив?
— Да, жив. А ты кто такой?
— Его двоюродный брат. А сам он где?…
— Я и есть Ригони, а ты кто будешь?
— Адриано.
И вот он уже хватает меня за плечи, называет по имени, трясет.
— Как дела, родич? — спрашивает он. Но я не в состоянии ему ответить. Адриано заглядывает мне в глаза, снова спрашивает:
— Как дела, родич?
— Плохи, — наконец выдавил я. — Совсем плохи. Я устал, голоден, из сил выбился. Хуже и быть не может.
Уже потом в нашем родном городке Адриано рассказывал, что в ту ночь он за меня испугался.
— Прежде, когда я его встречал на фронте, — говорил он друзьям, — Марио был спокоен и даже весел. Но в ту ночь… В ту ночь!..
Адриано вынул из ранца банку варенья и головку сыра килограмма на два.
— Я эту благодать на складе взял, — сказал он, — Бери, ешь.
Я хотел штыком отковырнуть кусок сыра, а остальную часть вернуть Адриано. Но едва снял перчатки, как почувствовал адскую боль в пальцах и не смог отколоть ни кусочка. Руки не подчинялись мозгу, словно они не мои, а чужие, я глядел на них, и мне хотелось плакать. Я принялся изо всех сил колотить одной рукой о другую, бить ими по коленям, по снегу, но они оставались твердыми, задубелыми, как кора дерева, как подошвы ботинок. Наконец я почувствовал, будто в них вонзились тысячи игл, и понемногу руки, которые сейчас пишут эти строки, вновь стали моими. Да, сколько всего способно напомнить мне мое тело!
Мы возобновили свой путь в ночи.
— А наши односельчане? — спросил я у Адриано.
— Все здоровы, — ответил он. — Но я должен вернуться к своим. Еще повидаемся. Держись, родич.
— До встречи, — ответил я. — Буду держаться.
Конечно, что бы ни случилось, нашему взводу надо держаться вместе. Но у меня не хватало духу рассказывать моим товарищам о полных бокалах молодого вина, которые ждут нас дома. К чему? Чтобы потом улечься в снег, грезить об этих чудесных вещах и в конце концов исчезнуть, раствориться в земле и весной, когда сойдут снега, превратиться в гумус? В кромешной тьме высоко в небе отражались красные языки пламени горящих деревень. Еще шаг, еще один, иглы снега через одеяло добирались до лица, шеи, запястий. У меня перехватывало дыхание, и ветер часто вырывал из рук одеяло. Я съел немного сыра, что мне дал Адриано. Казалось, будто я кусаю зубами камень, а во рту он хрустел как песок, вместе с кусочками сыра я глотал кровь, сочившуюся из губ и десен. Пар изо рта замерзал на бороде и усах и вместе с принесенными ветром комочками снега превращался в сосульки. Языком я заглатывал эти сосульки и начинал их сосать. Наконец наступил рассвет. Метель стала сильнее. И сильнее стал холод. Но если бы не метель, сумели бы мы оторваться от русских?
В ту ночь лейтенант Ченчи со своим взводом был в арьергарде колонны. Они остановились в какой-то окраинной избе передохнуть. Если бы их вовремя не разбудили, они попали бы в плен к русским, которые уже подходили к избе. Рассвет был серый, солнце никак не появлялось, и вся земля и мы тоже были во власти снега и ветра. Солдаты больше не хотели нести станковые пулеметы и ящики с боеприпасами. Напрасно я пытался убедить их, что надо сохранить оружие. Наши пулеметы «бреда» были лучшими во всей роте, и я по опыту знал, как важно стрелкам чувствовать во время атаки поддержку станковых пулеметов. Их надо было сохранить любой ценой. Но когда утром после такой страшной ночи нужно было, кроме ранца, нести еще и треногу или ящик с боеприпасами, острые иглы словно впивались прямо в сердце и дыхание останавливалось. Едва освободившись от этого груза, солдат точно взмывал в воздух: радостно вздыхал, и чертыхался, и мысленно благодарил бога. И никто не хотел снова взваливать на себя этот непосильный груз.
Мы шли по дороге, обрамленной с двух сторон снежными заносами, но не свежими, а давнишними. Справа тянулась цепочка изб. Шли мы маленькими группами, рассредоточившись так, что мне трудно было держать свой взвод вместе. Все вокруг было серым, и сквозь метель мы почти ничего не различали.
А вот тут раньше, похоже, были склады и стояли мулы, потому что сквозь снег видны были стебельки соломы. Подумать только — солома на том месте, где прежде было пшеничное поле! А еще в снегу валялись ящики из-под галет. Альпийские стрелки, только эти ящики заметили, сразу на них набросились, но они оказались пустыми. Все же на дне, видно, что-то оставалось, иначе бы солдаты не пытались к ним пробиться локтями и кулаками. Те, кого придавили внизу, отчаянно кричали. Потом все понемногу разошлись. Остался лишь один солдат, он снова осмотрел ящики, опрокинул их и стал что-то подбирать со снега.