Пулеметы наведены, лейтенант кричит:
— Стреляйте, говорят вам, стреляйте!
А я:
— Нет. Подождем. Пусть подойдут поближе. У нас мало боеприпасов, и потом, это могут быть наши солдаты.
Альпийцы — небольшая группа, оставшаяся от взвода в пятьдесят человек, — по-прежнему верят мне и огня не открывают.
— Лейтенант рехнулся, — говорит Антонелли.
— Точно, рехнулся, — подтверждает кто-то еще. — Зачем открывать огонь? Никакой в том нужды нет!
А в деревне слышна стрельба. Что происходит? Над избами со свистом проносятся пули, но на нашем краю все тихо. Рамаццини, расторопный связной из «Коллио Вальтромпиа», прибегает запыхавшись и говорит:
— Ригони, поторопитесь, вам надо соединиться с ротой.
Бесшумно разбираем пулеметы, взваливаем их вместе с боеприпасами на спину и цепочкой возвращаемся к кирпичному дому. Никого из наших там нет. Рота выступила, не дожидаясь нас. В деревне суматоха. Наезжающие друг на друга сани, орущие офицеры, спешащие куда-то солдаты. Наконец колонна сформирована. Мы быстро идем в обход по снегу, чтобы нагнать свою роту. Идти нам тяжелее, чем колонне, — приходится прокладывать дорогу в рыхлом снегу. Перед нами и позади разрываются снаряды, некоторые попадают в колонну. Но люди ко всему безучастны — холодно. На артиллерийский огонь они обращают не больше внимания, чем на укусы вшей.
Занимается мутный, свинцовый рассвет, пошел снег.
Оборачиваюсь — нас осталось совсем мало, может, человек десять. Но пулеметы при нас, недостает лишь нескольких ящиков с боеприпасами. Нет и лейтенанта, куда он девался — неизвестно. Мы всё еще идем сбоку от колонны, по самой опушке ельника. И так же, как ели, мы все белые от снега. Немец, судя по мундиру, летчик, медленно бредет впереди нас, ноги у него в обмотках. Мы обгоняем его, а потом и несколько саней с немецкими и венгерскими солдатами. Вдруг все остановились — в голове колонны слышна стрельба. Мы продолжаем идти. Видим горных артиллеристов, значит, мы уже среди своих, надо еще немного поднажать. Наконец догоняем роту. Капитан видит нас и ничего не говорит. Теперь и мы останавливаемся. Впереди батальон «Валькьезе». Наши станковые пулеметы открыли огонь, а группа «Бергамо» выкатывает на позиции свои батареи. Чтобы прорваться, надо взять еще одну деревню. Но вот стрельба стихает. Мы снова трогаемся в путь, но идем теперь так медленно, что для нас это настоящий отдых. Нас настигают еще несколько альпийских стрелков нашего взвода. На снегу тут и там валяются пустые гильзы, чернеют пятна разрывов и следы танковых гусениц. Деревня раскинулась за холмом: дома, окруженные садами, спускаются в глубокую балку. В сухом морозном воздухе слышно, как лают собаки. Майор подходит к нам и говорит:
— Здесь мы отдохнем, идите в избы, поешьте и поспите, выступаем, скорее всего, завтра утром.
Нам даже не верится, что мы сможем проспать целую ночь, да еще в тепле! Я облюбовал нарядную избу в центре деревни. Входим, ставим у огня схваченные корочкой льда пулеметы и винтовки. Потом отправляемся в другую избу «реквизировать» там три курицы. (Я счел, что нехорошо отбирать кур в той избе, где тебя приютили. Здесь этим займутся другие наши солдаты.) Деревня, как я уже говорил, сбегает вниз в балку, и мы сверху видим, как добывают себе провиант новоприбывшие. Солдаты нашей роты гонятся за свиньей, которая, словно летучая мышь, зигзагом улепетывает по снегу от преследователей. Кто-то даже выстрелил в нее из винтовки. Наконец они ее ловят и тут же приканчивают. Они бегают, кричат, смеются — для них сегодня праздник.
Мы возвращаемся в избу и начинаем ощипывать кур. Ставим кипятить воду, кто приносит солому для подстилки, кто дрова.
Рассаживаемся на лавках вокруг огня. Нам хорошо, мы довольны и ни о чем сейчас не думаем. Но и тут нас не оставляют в покое. Входит капитан.
— Ригони, что ты тут делаешь? — говорит он и сразу возвращает меня на землю. Окидывает взглядом кур, огонь, солому, дрова. — Что вы тут делаете? — повторяет он. Входят адъютанты, ездовые, связные.
— Ригони, перебирайся со своими людьми и оружием вон в ту избу, — говорит капитан и показывает сквозь открытую дверь и снежную пелену на избу в глубине балки. — Внизу установишь пулеметы вон в том направлении. В любой момент нас могут атаковать русские солдаты или партизаны. Установите пулеметы, а отдыхать и отогреваться будете по очереди.
Он оставил себе и теплую избу с горящей печью, и солому, даже кур нам не отдал. Антонелли в ярости, остальные тоже ругаются, но, как всегда, следуют за мной. Это хуже, чем идти в атаку. Мы спускаемся к окраине деревни. Изба пуста, и в ней адски холодно. Мы устанавливаем пулеметы и пытаемся разместиться получше. Разжигаем огонь. Но валит густой снег, и пулеметы быстро покрываются коркой льда. Так из них и выстрела не сделаешь. Один из пулеметов я заношу внутрь, а другой ставлю в проеме между дверями, направив стволы в степь. Чуть позже капитан прислал нам две курицы, и мы варим их в котелках. Может, нас хоть теперь оставят в покое.
Стою на пороге, смотрю, как падает снег, и вдруг слышу отчетливый шум моторов. Самолеты. Они летят низко над землей, но сквозь пелену снега не различишь, наши они или русские. Шум приглушенный. Но я отчетливо вижу, что от самолетов отделяется что-то темное и сразу же раскрываются парашюты. Бегу предупредить капитана. Я решаю, что это русский десант. Парашютов много, и они медленно опускаются на холм прямо против нас, сразу за фруктовыми садами.
Капитан смотрит вверх, не зная, что и подумать. Но тут мы узнаем, что это не русские десантники, это немцы сбрасывают на парашютах боеприпасы, медикаменты, бензин.
Возвращаюсь к взводу; куры уже сварились, и мы поделили их на пятнадцать человек. Но спокойно поесть так и не удается. Перед избой остановились сани, в которых лежат раненые из группы «Бергамо», с ними капитан. Он просит приютить их:
— Все остальные избы уже заняты. Впустите нас, — говорит он. — Ведь у нас раненые.
Тем временем подъехали вторые сани, мы освободили им избу и оставили куриный бульон.
Попробовали устроиться неподалеку в маленьком хлеву, но он открыт всем ветрам. Капитан прислал связного сказать, что возле нас на случай нападения русских занял позицию взвод другой роты, а мы можем отдыхать. Но где найдешь теперь избу, чтобы проспать в ней ночь? Уже почти совсем темно. Стучимся в одну избу, в другую — все заняты. Наконец нам удалось отыскать наших стрелков. Они впустили нас к себе. Но всем в одной избе не разместиться: на столе, под столом, под лавками, на лавках, на печи, на полу — везде люди. Я так и остался стоять возле печи. И то слава богу: на улице метель, а тут тепло. Даже слишком тепло. Изба пропиталась паром, дымом и запахом пота. Тардивель спрашивает, успел ли я поесть. Они закололи овцу, и Тардивель протягивает мне печенку, обжаренную на жире и приправленную луком. До чего же вкусна эта печенка, а Тардивель, прослуживший три года в Африке и целых восемь в горных войсках, — самый настоящий друг.
Ченчи, взвод которого обосновался в избе напротив, прислал сказать, что, если мы в своей избе не умещаемся, несколько человек могут перейти к нему. Отправляемся туда вчетвером. Я забираюсь под стол, вытягиваю ноги, и мне кажется, что в мире нет места лучше. Керосиновая лампа горит все слабее. Ченчи вполголоса беседует с одним из солдат, слышен хруст соломы, треск поленьев в печи и мирное похрапывание уснувших. А я вспоминаю полную луну, освещавшую озеро, дорогу, обсаженную с обеих сторон душистыми фруктовыми деревьями, нежный голос, серебристый смех, плеск волн, набегавших на берег. И все-таки здесь лучше; на улице метет, и я засыпаю.
Стучат. Стучат в дверь. Не грубо, а тихонько, по-городскому. Стук вежливый, но настойчивый. Несколько человек проснулись и недовольно ворчат. Лейтенант Ченчи недоумевает: кто бы это мог быть? Стук не прекращается, а за окнами завывает метель. Поднимаюсь в темноте, иду отпирать дверь. Итальянский солдат, без шапки и без шинели. Спокойно смотрит на меня. Невозмутимо говорит:
— Добрый вечер, господин инженер. Ваш отец дома?
Я пристально гляжу на него.
— Добрый вечер, — отвечаю. — Проходите, пожалуйста.
А он опять:
— Ваш отец дома, господин инженер?
— Да, но он спит. Что вам угодно?