Вторым капралом в отделении был Дженнаро. Никто не знал точно, откуда он родом. Но наверняка южанин. Он был то ли учитель начальной школы, то ли бухгалтер и учился на офицерских курсах. Однако в офицеры его так и не произвели и он стал капралом. Он был робок, молчалив, и альпийские стрелки, хоть иной раз над ним подшучивали, уважали и любили его. Храбрецом он не был, но его выдержка и самоотверженность невольно передавались окружающим. В его группе никогда не возникало споров ни при распределении пайков и нарядов, ни из-за того, чья очередь заступать на пост. Его ручной пулемет действовал безотказно. Во время тревог или нападения русских патрулей он первым выскакивал из землянки. Между тем — я в этом уверен — он дрожал как осиновый лист.
И вот однажды утром русские открыли артиллерийский и минометный огонь по опорному пункту Сарпи, а затем и по опорному пункту Ченчи. После чего перенесли огонь на полевые кухни и, наконец, на командный пункт роты за нашим опорным пунктом. Мы находились слишком близко от позиций русских, и я решил, что нас обстреливать им будет трудно.
В берлоге альпийские стрелки сидели у печек и, надвинув поглубже каски, зажав винтовки между ног, молча переглядывались. Карманы белых маскхалатов и подсумки топорщились от ручных гранат. Я пытался шутить, но улыбки быстро гасли в глазах моих бородачей. Никто не думал: «Что, если я умру…» — но все испытывали тревогу, и все мучительно соображали: «Сколько же еще километров придется отмахать, прежде чем доберемся до дома?!» Наша артиллерия ответила на огонь русских, и мы уже не чувствовали себя такими одинокими. Снаряды проносились над нашими головами, казалось, подними руку — и тебя заденет. Они рвались позади нас, на реке, на позициях русских и в дубовой роще. В землянках с балок осыпался песок, а с края траншей — снег. Несколько снарядов угодили в проволочные заграждения прямо у наших берлог. Я оставил снаружи на хорошо защищенных позициях только двух часовых, а лейтенант послал к артиллеристам связного с просьбой удлинить траекторию огня. К полудню артиллерийская дуэль прекратилась, и первый эшелон русских начал форсировать реку. Я ждал, что они поведут наступление на наш опорный пункт, но они начали атаку левее, чуть ниже опорного пункта Ченчи. Возможно, переправившись в том месте, они надеялись захватить разделявшую два опорных пункта небольшую долину, а оттуда прорваться в тыл, к полевым кухням и штабам.
В низовьях, где они форсировали реку, она была пошире, в середине чернел усеянный кустами островок. На нашей же стороне берег был болотистый, изрезанный оврагами и поросший высокой сухой травой. До самой атаки каких-либо признаков подготовки к ней наши наблюдатели не замечали.
Русские внезапно появились из дубовой рощи и в первый момент, ослепленные белизной снега, вероятно, прищурились. Согнувшись и обстреливая нас короткими автоматными очередями, они побежали к островку на середине реки. Некоторые тащили за собой сани. Утро было ясное, солнечное; я смотрел на русских солдат, которые бежали по замерзшей реке. Солдаты Ченчи открыли огонь из ручных пулеметов, а потом к ним присоединились станковые пулеметы с передовых позиций на берегу. Несколько солдат упали на лед. Остальные добрались до островка и, отдышавшись немного, снова бросились вперед. Раненые медленно возвращались к лесу, откуда начали атаку. Но большинство русских добрались до нашего берега и укрылись в кустарнике и в оврагах. Теперь они были недосягаемы для ручных пулеметов Ченчи, но зато попали под наш огонь. Я вместе с лейтенантом следил за группками солдат, залегших в кустах. Лейтенант приказал перенести на нашу позицию станковый пулемет. Мы его установили у самых проволочных заграждений.
— Расстояние — метров восемьсот, — сказал лейтенант.
Я прицелился и дал несколько длинных очередей. Но стрелял очень неточно — пулемет на снегу трясло, да еще и часто заедало, а отлаживать его на узенькой полоске было трудно. Все же пули до берега долетали, потому что русские сразу же укрылись в кустах. Лейтенант был подавлен и хмур.
Время шло, а русские атаки не возобновляли. То и дело один из них выскакивал из укрытия, пробегал несколько метров и снова прятался в кустарнике. Внезапно на берег обрушились мины. Они взрывались с такой точностью, словно их бросали с близкого расстояния руками. Это были тяжелые минометы Барони, а Барони не тратил зря ни бомб, ни вина. Так закончилась первая атака русских. Собственно, это даже не была настоящая атака — возможно, русские считали, что мы пали духом, узнав об окружении, и стоит лишь имитировать атаку, как мы оставим наши опорные пункты. А нас не покидала тревога. Нам на плечи давил тяжкий груз неизвестности. Эту неуверенность и страх, что мы останемся одни в степи, я читал в глазах моих альпийцев. Мы потеряли связь со штабом, не было за нами ни складов, ни тыла, а было лишь необозримое пространство, отделявшее нас от дома, и единственной реальностью в этой бескрайней степи были готовые к атаке русские солдаты.
«Сержант, вернемся мы домой?» Эти слова звучали в мозгу как напоминание о моей громадной ответственности, и, рассказывая о том, какой пир мы закатим и каких девушек позовем, когда возвратимся на родину, я прежде всего старался подбодрить самого себя. А ведь были среди нас и такие, которые писали: «Я здоров, за меня не беспокойтесь, ваш любящий сын…» — а потом смотрели на меня грустными глазами и, показывая рукой на запад, спрашивали: «Куда нам придется идти, если?.. Что мы сможем взять с собой?» Между тем никто им не сообщал, как обстоят наши дела, и никто из них — в этом я уверен — и представить себе не мог, что нас ждет впереди. Вечером лейтенант позвал меня к себе и сказал:
— Мы получили приказ отойти на новые позиции. — Он так и сказал: «отойти на новые позиции». — Мы окружены. Русские танки прорвались к штабу армейского корпуса.
Он протянул мне кисет с табаком, но я был не в состоянии даже свернуть цигарку. Пришлось это сделать лейтенанту.
Вечером прибыл ужин и хлеб — как всегда, и то и другое подмороженное.
Русские возобновили минометный и артиллерийский огонь. Стемнело, и вот-вот должна была взойти луна. У нас дома в это время все садятся за стол.
Теперь я редко бывал в берлоге — все время проводил в траншеях на склоне холма, держа наготове карабин и ручные гранаты. Я вспоминал сразу о многом, и память о тех часах дорога мне. Шла война, жестокая война на Дону, но я жил не войной, а мечтами, воспоминаниями, которые были сильнее войны. Река схвачена льдом, звезды холодные, снег, как стекло, трескался под ботинками, смерть, зеленая и мерзлая, ждала нас в реке, но в сердце моем жило тепло, которое растапливало ледяную стужу.
Мы с лейтенантом заметили на том берегу необычное движение и услышали шум. Мы выдвинули ручной пулемет, а станковый установили в развалинах дома, позади наших позиций, чтобы удобнее было вести прицельный огонь. Альпийские стрелки молча стояли в траншеях. На этот раз русские, вероятно, поведут атаку на наши позиции. Не откажет ли на таком морозе наше оружие? На берегу послышался рев моторов. Затем наступила тишина, которая обычно предшествует чему-то страшному. Мы были напряжены до предела и видели лишь ориентиры для стрельбы.
Раздался голос их командира: «Вперед!», и русские начали штурм. Они взбирались на склон, садились на мерзлый снег и скатывались к берегу. Наши батареи открыли огонь. Я облегченно вздохнул — оружие не давало осечек. 45-миллиметровые минометы Морески обстреливали открытое пространство перед нашими проволочными заграждениями, и мины взрывались, издавая какой-то странный, нелепый звук. Когда над головой начали пролетать мины тяжелых минометов Барони, у меня стало легче на душе. Я знал, что Барони наблюдает за отлогим берегом внизу и за нами и хладнокровно дает минометчикам точную дистанцию для ведения огня. Мне даже казалось, будто он говорит мне: «Не волнуйся, Марио, я с тобой». А Барони попусту слов не тратил.