Вверху кто-то рванул дверь. Вслед за скатившимся в кубрик Мякеньким хлынула вода.
— Закрой дверь, ты! — крикнул Борис. — Мало воды, что ли?
Мякенький обессиленно навалился на столик и сказал икая:
— Ут-тонем… Ей-богу, ут-тонем! В трюме течь-Рыба… И штуртрос заедает. А Колдун б-бесится…
В кубрике, мечась между рундуками, захлюпала помутневшая жижица.
Борис одним прыжком достиг трапа. Повелительно бросил Мякенькому:
— Давай-ка наверх!
Мякенький послушно оторвался от стола. Сразу же около поручней Борис столкнулся с Остюковым. Тот собирался закурить, сунул в рот папиросу… Мякенький пробежал дальше.
— Обождите, капитан! — сказал Борис; у него как-то не выговорилось слово «товарищ». — Обождите! Надо выбрасывать рыбу, а то уже и в кубрике вода. Надо что-то предпринимать!
Остюков надвинулся на Бориса, прижал его к поручням. Жесткий отворот плаща капитана-бригадира больно задел лицо матроса. Борис отодвинулся.
Было что-то в облике Остюкова страшное, и Борис не мог понять, смеется ли бригадир, просто ли он не в себе…
Матрос стоял недвижимо, сжав кулаки, закусив губы.
Остюков меж тем отвернул полу плаща и достал спички. Воровато взглянул по сторонам, заслонился от ветра и резко чиркнул спичкой по коробку.
Подлый удар локтем, рассчитанный тонко и наверняка, опрокинул Бориса через бортовое ограждение. Он опомнился только в воде и сгоряча полизал рассеченную губу. Сапоги потянули его книзу, он торопливо посучил ногами, и сапоги, просторные, с запасом на пяток портянок, пошли ко дну.
Когда Борис вынырнул, «Креветка» уже отошла порядочно. Еле различимый в сумерках, Остюков смотрел на Бориса и по-бабьи взмахивал руками, как бы ужасаясь тому, что произошло, и не зная, что предпринять. Он ничему не ужасался и ничего не хотел предпринимать. Ведь силы в удар он вложил куда больше, чем требовалось для того, чтобы чиркнуть спичкой. И никто теперь не докажет, что Колдун утопил Бориса намеренно. Никто. Шторм. Смыло волной. При таком напряженном положении могли и не заметить.
Расправа произошла без свидетелей.
«Спишут за счет погоды!» — пронеслось в потрясенном мозгу Бориса, и он закричал, и охрип от крика.
Быстро темнело.
Поначалу Бориса удерживала на воде вздувшаяся проолифенная роба, но намок ватник. Он снял робу и ватник. Ватник тотчас утонул.
Что-то задело руку Бориса. Это была швабра, та самая швабра, которую он хотел недавно вытащить на палубу. Падая, он, наверное, зацепился за нее и оборвал. Теперь швабра могла ему пригодиться.
Борис руками и зубами оборвал на ней размочаленные веревки и приспособил на толстенном держаке скомканную вчетверо жесткую робу. Получилось нечто вроде плотика. Мысленно он поблагодарил Мякенького за необтесанный держак.
Придерживаясь за плотик, Борис поплыл. Он взлетал на гребни волн и проваливался вместе с ними. Ветер и вода несли его к берегу. Да, к берегу, потому что ветер дул вестовый, и впереди лежала земля. Вода жгла холодом, но была она не ледяная. Ставриду ловили на юге, и в начале октября тут еще купались.
Но день выдался ветреный, штормовой, и радости от неожиданной купели Борис не испытывал.
Он все же не растерялся. Ему уже случалось тонуть, подолгу оставаться в воде. Совсем недавно, месяца полтора-два назад, когда «Креветка» лежала в дрейфе близ Тендровской косы, Борис решил искупаться. Он тихонько нырнул и отплыл порядочно от сейнера, прежде чем увидел, что из трубы «Креветки» показался легкий дымок и она повернула в море.
Кричать уже не стоило. День и тогда выдался ветреный, а к тому же у Одессы дни вообще стояли холодные, хотя грело солнце.
Сцепив зубы, Борис повернул к косе. До нее оставалось мили полторы-две. Песок, раскаленный солнцем, издали жег глаза, как нестерпимый лезвийный блеск. Он доплыл до косы и ступил на песок, пошатываясь. Он шел на дымок костра. Рыбаки варили уху. Они были пожилые и ласковые люди. Они сказали ему: «Садись», — и придвинули глиняную миску с ухой из кефали. Кефаль лежала под блестками жира и лепестками луковок разваренная, белая, с ало-оранжевыми стрелками плавников. Ароматный дух простецкого варева ударил Борису в ноздри так, что закружилась голова. Он взял дрожащими руками деревянную ложку и склонился над миской.
Один из рыбаков, бородатый, кряжистый, крикнул в сторону шалаша: «Марья, хлебца парню! И помидоров захвати!»
Из шалаша вышла Марья. Борис почему-то не смел поднять головы, ему почему-то было неловко, но он видел по ногам, босым, загорелым, мускулистым, что она здоровая и молодая, эта Марья. Она протянула ему хлеб — черную ржаную краюху из муки грубого помола, пахнувшую домашней печью, золой и капустными листьями. Он смотрел на хлеб и на ее руку — пальцы у Марьи потрескались, набрякли в суставах, а твердые заскорузлые ногти стыдливо «зацвели» — много было на них белых крапинок, дарованных, как утверждают, человеку на счастье.