Но от нее самой эти разрушительные симптомы не ускользали, поэтому в 1802 году, когда двери Франции вновь открылись для эмигрантов, ей пришла было мысль вернуться на родину, хотя особняк на улице Вернёй был продан, два поместья в Нормандии и три в Турене и Бретани за бесценок попали в руки спекулянтов, промышлявших скупкой национальных земель, как их называли в ту пору.
Однако возвращение во Францию без достаточных на то средств было делом серьезным: сборы, продажа имущества, само путешествие нанесли бы страшный урон скромным сбережениям баронессы. Маркиза, разумеется, уговаривала дочь пересечь пролив и, вернувшись в Париж, занять достойное ее титула положение, уверяя, что, очутившись в столице, она, благодаря прежним связям, сумеет найти способ заставить спекулянтов, незаконно завладевших особняками, поместьями и замками, вернуть их; однако баронесса, как нетрудно догадаться, не слишком полагалась на экономические суждения матери и потому решила подождать еще, прежде чем принять какое-либо решение.
Наступил 1803 год. Сесиль минуло тринадцать лет, хотя на вид ей можно было дать пятнадцать. Сердцем ее уже овладевали чувства юной девушки, уживавшиеся, как ни странно, с детскими верованиями, и если не считать ее игр с Эдуардом, ставших, впрочем, за последние два-три года гораздо более сдержанными, ей ни разу не доводилось разговаривать ни с каким другим мужчиной, кроме г-на Дюваля, ибо ее образование ограничивалось лишь материнским попечительством.
Образование Сесиль можно было назвать скорее изысканным, нежели полным; она усвоила все, что надлежит знать светской женщине, чтобы пользоваться приобретенными знаниями самой, но не обучать кого-то другого. Так, она рисовала очаровательные цветы и пейзажи, однако ее талант довольствовался акварелью, никогда не поднимаясь до масла. Она аккомпанировала себе на фортепьяно, если пела своим приятным, гибким, трепетным и звучным голосом какой-нибудь нежный романс, или исполняла на нем грустный ноктюрн, но ей никогда не приходило в голову исполнить сонату или любое другое серьезное и большое произведение. Правда, ей нередко случалось, садясь за пианино, отдаваться странным импровизациям, чудесным грезам, воплощавшимся в неведомых мелодиях, но то была, если можно так выразиться, музыка ее сердца, выплескивавшаяся независимо от ее воли. Наконец, она обладала отличными познаниями в области истории и географии, однако всерьез полагала, что выучила все это лишь на тот случай, если ей придется отвечать на вопросы.
Что же касается языков, то она не считала талантом возможность говорить на нескольких языках и спокойно разговаривала по-итальянски и по-французски с матерью, по-английски с прислугой и торговцами.
Между тем славное семейство Дювалей, по-прежнему процветавшее благодаря способностям своего главы, отнюдь не прекратило отношений с баронессой. Сколько раз г-н Дюваль приглашал маркизу, г-жу де Марсийи и Сесиль провести неделю, две, а то и месяц в его лондонском доме, но г-жа де Марсийи всегда отказывалась. Она знала, как легко поразить воображение четырнадцатилетней девушки, и дрожала от страха при мысли о том, что спокойное, безмятежное существование Сесиль может нарушить какое-то желание, какое она не сможет удовлетворить. Зато со своей стороны при встрече с семейством Дювалей баронесса всякий раз упрекала их за редкие визиты, и то ли г-н Дюваль не остался безучастным к ее упрекам, то ли вынашивал планы, о которых никому не рассказывал, только он и в самом деле стал чаще появляться в уединенном домике, где его вместе с женой и сыном все, если не считать маркизы, встречали с радостью: та со своими известными нам аристократическими идеями не переставала удивляться симпатии, которую ее дочь питает к этим простолюдинам, но в конце концов смирилась; когда семейство Дювалей приезжало на воскресенье в Хендон, она теперь выходила к обеду, но зато уж при полном параде, надевая все оставшиеся у нее бриллианты; такое великолепие давало ей огромное превосходство перед г-жой Дюваль, всегда одетой с величайшей простотой и никогда не носившей никаких драгоценностей.
Все эти маленькие уловки матери заставляли баронессу страшно страдать, хотя она не позволяла себе ни единого упрека в ее адрес.