В результате зачастую получалось, что зеленый, совсем еще не оперившийся, полный сомнений и колебаний юноша, приплыв из Европы, довольно быстро обретал вполне определенные и зачастую весьма жесткие взгляды. Сомнения слабели, им на смену приходила уверенная хватка. И если он через несколько лет приезжал на родину, в Европу, отличие его от оставшихся дома сверстников уже явно бросалось в глаза.
У многих эта перемена в сознании приводила к двойной морали: одна — для жизни в колонии, другая — для жизни в Европе.
Персонаж тогдашнего французского колониального романа «Мёслер был прямодушен и добр на редкость. Но в Африке… он никогда не колебался выстрелить… В Трансваале это называлось быть энергичным. Во Франции это считалось бы преступлением. Вопрос географической широты, среды и обстоятельств». Его жену умоляют: «Не показывайте мне ваш африканский облик… Покажите мне ваше парижское лицо. Ведь это же не мадам Мёслер, грозная и решительная королева, что царствует над дикарями среди тигров. Не ее я пришел повидать. Нет, это же мадам Мёслер, милостивая, благосклонная, та, что живет на Елисейских полях».[19]
С возрастом нравственная раздвоенность нередко исчезала. На смену ей снова приходила цельность. Но побеждали чаще всего благоприобретенные моральные категории — те, что накопились за время жизни в колониях. И получалось: в колониях, среди «дикарей» создавался тип людей с нравами неизмеримо худшими, чем дома, в метрополии. А потом эти люди приезжали в Европу. Тут их поражал непривычный «либерализм», и они стремились внедрить на родине свой колониальный опыт…
Это хорошо подметил корреспондент русских либеральных журналов П. В. Шкловский, дядя Виктора Шкловского. Он писал из Англии (под псевдонимом Дионео): «Представителем нашего округа в парламенте с незапамятных времен был старый отставной генерал. Выслужился он где-то на западном берегу Африки; там с небольшим отрядом и пятью пушками он насадил европейскую культуру, т. е. выжег столько деревень, вырубил столько плодовых деревьев и истребил столько негров и коров, что край этот пустынен до сих пор, хотя прошло уже много, много лет… В парламенте старик был раза два, но свое присутствие ознаменовал. Послушав речи оппозиции, старик заявил, что, собственно говоря, с ней нужно было бы расправиться „по-африкански“, т. е. впустить несколько солдат, вкатить пушечку и затем: „Раз, два! Направо коли, налево руби!“»[20]
Так европейский колониализм наказывал самих европейцев. Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы!
Как происходило это становление колониального лица европейской демократии, мы в общем-то знаем, но именно в общем, обобщенно, социологически. А конкретно, зримо?
Пожалуй, мы куда лучше знакомы с выдуманными великим Дефо переживаниями Робинзона Крузо, который шаг за шагом в одиночку колонизовал необитаемый остров и подчинял себе единственного аборигена, Пятницу, чем с духовным формированием реально существовавших колонистов.
Вот и о Родсе, о том, как шло становление его личности в новой, колониальной жизни, известно немногие. По биографиям, по его опубликованным письмам тех лет трудно понять, как он относился к большим событиям в Европе или Африке. События были чрезвычайные. На африканский берег Родс сошел в день разгрома французской армии при Седане. Для современников само это слово долго потом было нарицательным. Тютчев на смертном одре, в 1873 году, грустно острил: «Это мой Седан». А Парижская коммуна! Сколько говорили и писали о ней! Но волновало ли это Родса, мы не знаем.
Европа отдалялась от него, и, окажись Родс на каком-нибудь другом конце земли, кто знает, как пошло бы формирование его личности. Но в Южную Африку он попал в особые, переломные годы, когда тугой узел связал ее судьбу с судьбой Европы и всего мира.
Южная оконечность Черного материка и прежде не была уголком мира, забытым Европой. Даже Наполеон в своих глобальных планах поминал этот край земли «Мы должны взять Египет, если уж не можем выгнать Англию с мыса Доброй Надежды». А после битвы при Трафальгаре, когда адмирал Нельсон сокрушил вместе с французским флотом и наполеоновские планы вторжения в заморские страны, «император французов» заявил: «На Эльбе и на Одере мы получим нашу Индию, наши испанские колонии и наш мыс Доброй Надежды».
Но в конце шестидесятых годов прошлого века, как раз накануне приезда Родса в Южную Африку, современникам казалось, что этой окраине Старого Света предстоит забвение. Уходила в прошлое та роль, которую она играла в мировом хозяйстве, — роль главной заправочной стоянки на полпути между Европой и Востоком, у самого опасного участка этого пути, где сталкиваются течения двух океанов, Атлантического и Индийского, и воды никогда не бывают спокойными. В течение нескольких столетий даже самые отчаянные шкиперы облегченно крестились, когда удавалось благополучно дойти до «морской таверны» — Кейптауна.