Прежде всего донья Роса призвала к себе на помощи Марию-де-Регла, бывшую сиделку из поместья Ла-Тинаха, чей хитрый, изворотливый ум ставил эту невольницу весьма высоко во мнении ее госпожи и молодого господина, хотя оба они и питали к ней недобрые чувства. Что касается Марии, то и она охотно взялась услужить своей хозяйке, не только потому, что роль заговорщицы была ей по праву, но и потому, что она теперь надеялась взыскать со своих господ добром за все зло, которое они ей причинили. И заговорщики, не теряя времени, приступили к делу.
Водворение Сесилии в женском исправительном доме произвело немалое волнение среди его обитательниц. Молодость юной узницы, ее красота, ее горестные жалобы и слезы, самая причина ее заточения — вмененная ей в вину попытка соблазнить колдовскими чарами некоего белого юношу из самой богатой гаванской семьи, наследника миллионного состояния, — все это не могло не пробудить живейшего любопытства, участия и даже восхищения у светлокожих и темнокожих затворниц исправительного дома, женщин всякого сорта и звания, заключенных сюда на различные по длительности сроки.
Как ни были грубы эти несчастные существа, как ни задавлено было в их груди чувство личного достоинства, но и они не могли не подпасть под магическое воздействие некоторых жизненных обстоятельств, чья власть над человеческим воображением не ослабнет, доколе подлунный мир будет отражать сияние солнца. Естественно, Сесилии не много было толку от изъявляемых узницами восторгов и сочувствия, и все же восхищение и сострадание этих женщин создало вокруг девушки атмосферу почтительности и уважения, что не только помогало ей переносить нежданно обрушившееся на нее несчастье, но и раскрыло перед нею в конце концов двери ее тюрьмы.
Смотреть за этими заблудшими овечками приставлен был старый монастырский служитель — нечто вроде послушника, — холостяк и поклонник прекрасного пола, в ком ни лета, ни покаяние не смирили человеческих слабостей и страстей. Доселе во вверенную его надзору обитель поступали только женщины, дошедшие до самой низкой ступени нравственного падения, старые, уродливые, потрепанные своей порочной жизнью. Совсем иной предстала перед ним Сесилия, явившаяся умножить число этих отверженных созданий. Если она и совершила какой-то проступок, то, безусловно, не по злому умыслу и не потому, что была порочна. Ее молодость, ее благопристойные, скромные манеры, ее располагающая внешность и перламутровая белизна ее свежих щек служили этому надежной порукой. Отчаяние и стыд от сознания того, что она заточена в подобном месте, наравне с женщинами, известными своим дурным поведением, — вот что, по-видимому, заставляло ее проливать столько слез и разражаться горькими жалобами. Разумеется, такая искренняя и глубокая скорбь была несовместима с пороком!
Рассудив подобным образом и не вдаваясь в дальнейшие размышления, надзиратель исправительного дома решительно встал на сторону Сесилии и зачислил себя в ее друзья. Особенное удовольствие находил он в том, чтобы подбираться украдкой под окошко отведенной ей кельи и, стоя здесь, исподтишка подглядывать за девушкой. Но когда он видел, что она по-прежнему горюет и плачет, в нем вспыхивало чувство необыкновенной любви и нежности к прелестной узнице и ненависти к ее гонителям. Иногда она сидела у стола, уронив голову на сложенные руки, и рассыпавшиеся роскошные волосы целомудренно скрывали от постороннего взгляда юные плечи, с которых соскальзывало небрежно застегнутое платье. Иногда она вдруг обращала глаза к небу и, воздев сложенные руки, восклицала голосом, полным тоски и отчаяния:
— Боже мой! Боже мой! За какие грехи ниспослано мне это тяжкое наказание?!
После каждой такой сцены надзиратель отправлялся к себе в привратницкую мрачнее тучи.
И вот в одну из таких минут, когда старый смотритель весь был во власти своего человеколюбивого негодования, перед ним внезапно, словно из-под земли, появилась Мария-де-Регла, предлагая купить у нее свежих и засахаренных фруктов — торговля этим товаром составляла теперь ее повседневное занятие. Но привратник вовсе не собирался покупать фрукты, к тому же он не хотел из-за разговора с какой-то торговкой отвлекаться от своих мыслей, исполненных такой сладостной горечи. Однако Мария-де-Регла, ожидавшая встретить гораздо более решительный отпор, нисколько не была смущена отказом и обратилась к надзирателю вторично, заговорив с ним ласковым, вкрадчивым голосом, как она умела это делать: