— Может быть, у сеньора болят зубы или голова? — Мария не удостоила надзирателя более почетного обращения — «ваша милость».
— Ничего у меня не болит, — буркнул он ей в ответ.
— И очень хорошо, что не болит, сеньор. Ведь эти две хвори всем болезням болезнь. А вы бы, сеньор, пошли да узнали — может статься, ваши затворницы, бедняжечки, апельсинов хотят либо цукатов моих сладких?
— Не нужны нам ни апельсины, ни цукаты. Нет у нас нынче денег на это баловство.
— А я вам в долг поверю.
— Ступай, ступай с богом и оставь меня в покое.
— Прежде, бывало, покупали у меня здесь и фрукты и цукаты.
— Только не при мне. Верно, при помощнике; моем, при недотепе.
— Может, и так.
— Я не позволю торговать с арестантками и разводить тут в привратницкой базар. По уставу не положено.
— Подумать только! А мне говорили, что вы для этих бедняжечек как отец родной.
— Обманули тебя. Я человек строгий, шутить не люблю.
— Ну какой же вы, сеньор, строгий? Где уж вам! У вас доброта на лице написана.
— Хватит, поговорили!
— Что ж, коли так! Ваше дело приказать, наше — исполнить. Я и уйду. Одно только словечко. Уж будьте ласковы, выслушайте, что я вам скажу. Один сеньорито дал мне к вам порученьице.
— Что еще за порученьице? Говори, живо! — грубо оборвал Марию привратник, тут только впервые внимательно на нее взглядывая.
— Содержите вы тут под арестом одну белую девушку?
— Я под арестом никого не содержу. Я тут не начальство, а всего-навсего надзиратель, и поставил меня сюда надзирателем его преосвященство сеньор епископ Эспада-и-Ланда.
— Простите меня, сеньор. Я хотела спросить, нет ли у вас тут среди ваших затворниц одной белой девушки?
— Белой по наружности? Да, есть такая. А что?
— Этот сеньорито, что я вам говорила, очень об ней беспокоится.
— А мне-то что до этого? Разбогатею я, что ли, с его беспокойства?
— Зря, сеньор, вы так говорите. Знаете пословицу: «не плюй в колодец, пригодится воды напиться». Дворянчик-то богатеющий и в девицу в эту втюрился до смерти. А вы, сеньор, поди, и сами знаете, что дворянчик, молодой да богатый, коли уж он влюбится, ни за чем не постоит, только бы ему увидеться да поговорить с кралей со своей ненаглядной.
— Ладно, — вымолвил, несколько умилосердившись, привратник. — Чего же ему; надобно, твоему дворянчику?
— Безделицу, сеньор, сущую безделицу. Он просит, чтобы вы передали ей от него эти вот апельсины. — Мария-де-Регла выбрала шесть самых красивых плодов со своего лотка. — И еще просит сказать ей, что он все сделает, только бы ее скорей отсюда вызволить, и что никаких денег на это не пожалеет.
— Послушай, — в смущении пробормотал надзиратель, — я еще никогда и никому не служил почтальоном.
— Полноте, сеньор, вам не придется раскаиваться в своей доброте. Я же вам говорю, дворянчик этот из самых что ни на есть богачей, а влюбился он крепко, так что благодарность будет вам самая щедрая.
Привратник долго стоял, не двигаясь с места, не зная, на что решиться, и, терзаемый тысячью сомнений и страхов, переводил растерянный взгляд с апельсинов на негритянку и с негритянки на апельсины. Наконец голосом, внезапно охрипшим то ли от стыда, то ли от волнения, он спросил:
— А как его звать, твоего дворянчика?
— Она знает, — коротко ответила Мария-де-Регла, и, прежде чем привратник успел что-либо возразить ей, исчезла.
Некоторое время он стоял в раздумье у решетки привратницкой, словно боясь от нее оторваться, но потом закрыл дверь на засов, запер ее на замок и, взяв в каждую руку по три апельсина, скрылся в обширном патио исправительного дома.
Недолгий разговор, который произошел вслед за тем между ним и Сесилией, содержал в себе все, что способно вселить сладостные грезы в сердце влюбленного и надежду — в отчаявшееся женское сердце. «Вы — мой спаситель, — услышал старый привратник обращенные к нему слова. — Какой ангел привел вас ко мне, бедной, преследуемой девушке? Я ни в чем не виновата. Единственное мое преступление — моя любовь к юноше, который и сам душу за меня готов отдать. Да, это тот молодой человек, про которого вы рассказываете. Меня заточил сюда его отец, он бесится, почему я люблю его сына, а не его, как он хотел бы. Сжальтесь над несчастной, несправедливо гонимой девушкой!»
После этого разговора привратника точно подменили. «Как могли поместить к нам это невинное дитя? — спрашивал он самого себя. — Нет, надобно быть исчадием ада, самим дьяволом, чтобы додуматься до такого злодейства! Заключить ее сюда — ведь это же значит смущать честных людей, вводить их в соблазн! Хотел бы я посмотреть, что стали бы делать на моем месте мужи, сильные духом, святые праведники божии? Неужто устояли бы? Нет, не достало бы у них на это добродетели, поддались бы на соблазн, да и угодили бы прямехонько к сатане в когти! Да и у кого хватит сил видеть ее слезы, слышать ее мольбы и жалобы и не вступиться за нее? Коли она захочет, так может из меня теперь хоть веревки вить. Очень просто. А мой покровитель, сеньор епископ, прогневается на меня, лишит меня своих милостей и прогонит с места. Но чем же я виноват? Она — такая красавица и так плачет! Я ведь тоже не каменный. Проклятая торговка!»