— Если тебе надобно, в пашей конюшне сколько хочешь мулов, выбирай любого!
— Зачем же?! — всполошился Абуль Атахия. — Дело у меня важное, стоит ли уезжать, если оно, с помощью аллаха, принесет дирхемы.
— Оставайся ночевать, мой славный господин! — в свою очередь, воскликнул Хайян, быстро смекнувший, что хозяин будет недоволен, если отпустить гостя, приехавшего по делу, которое сулит барыш. — Это я к слову. Куда тебе ехать?
— Можно бы и остаться, — словно нехотя протянул Абуль Атахия. — Но разве тут у вас уснешь, когда по всему дому огни?
— Потушим, мой господин! — заверил негр. — Сейчас проведу тебя в комнату, где топчан, и потушим.
— Далеко ли? — снова встревожился поэт, которому хотелось остаться по соседству с мнимыми бедуинами. — Не лучше ли прилечь здесь? Я человек нетребовательный…
— Насупротив, через коридор.
— Ну тогда можно.
— Оставайся, оставайся! — уговаривал Хайяп Абуль Атахию. Тот, будто против воли, постепенно уступал.
Оба были довольны; негр — потому что надеялся услужить строгому хозяину, а придворный поэт рассчитывал за ночь разгадать тайпу и поутру договориться с Фанхасом.
Возможность поднять цены на белых рабынь должна была прийтись работорговцу по душе. Жадный по природе иудей был вдвойне жаден и охоч до крупной наживы. Какие при этом использовались способы, пусть даже порочные, но имело значения. Важен был лишь коночный результат — золотые монеты.
«Пусть другие чуждаются обмана и лжи, — говаривал он бывало, разоткровенничавшись. — Я не страдаю болезнью с преглупым названием „совесть“. Смешные людишки! Нагородили всяких дурацких понятий и всеми силами тянутся к пустякам, превозносят их до небес. Ну что такое честь, ради которой глупец упускает возможность разбогатеть, а то и здоровьем да жизнью жертвует?! Разве когда-нибудь она накормила голодного, напоила жаждущего, согрела замерзшего? Нет, тысячу раз нет! Честь — ничтожество, мираж. Золото — вот сила и власть мира, всемогущий жезл, и тот, кто схватил его, — халиф, перед которым низко склоняются головы».
— Так и быть, Хайян, я переночую, чтобы не оставлять твоего хозяина в неведении, и поутру побеседую с ним, — согласился Абуль Атахия. — Проводи меня, я с удовольствием лягу отдохнуть.
Последовав за негром, который пошел вперед с подсвечником в руке, он пересек коридор, присматриваясь к дверям (не за этой ли находятся мнимые бедуины?), и вошел в спальню.
— Вот топчан для тебя! — осклабился его проводник, указывая на ложе, покрытое ковром. — Клянусь аллахом, будет очень удобно.
— Благодарю тебя, Хайян!
После ухода негра Абуль Атахия снял чалму и абу, надел ночную шапочку, которая была приготовлена на ложе, и стал терпеливо ждать. Когда огни на галерее потухли, он вышел в коридор и, держась за стенку, осторожно пошел туда, где сквозь щелку пробивалась узенькая полоска света.
Глава VI
АБУЛЬ АТАХИЯ ПОДСЛУШИВАЕТ
Из-за двери доносился приглушенный говор. Беседовавшие, видимо, опасались, что их могут подслушать, и говорили тихо. Слов было не разобрать. Поэт нагнулся и глянул в щелку.
На невысоком ложе, находившемся посредине богато убранной комнаты, восседала царственно величавая женщина. На коленях она держала двух мальчиков, прижав их к груди. Полные губы ее улыбались, а в уголках глаз, как крупные жемчужины, сияли слезы. И трудно было сразу понять, то ли от горя они, то ли от радости.
По внешнему виду женщине можно было дать лет двадцать пять — тридцать. Абуль Атахии никогда не доводилось видеть госпожу столь изысканной красоты и высокого благородства, хотя он насмотрелся на прелестных наложниц и при дворе эмира правоверных, и в окружении наследника престола, и у Джаафара ибн Яхьи, и у других Бармекидов. Это была женщина особого склада. Достоинство, с которым она держалась, поражало всякого. Ее глаза не были огромными — у какой-нибудь рабыни можно было встретить и больше, — но каким блеском они преисполнялись, когда смотрели вокруг! В них нельзя было найти и следа истомы, которой отличаются глаза куртизанок. Взгляд, казалось, проникал в душу, в ее сокровенные тайны; лгать перед ним было невозможно. Кожа незнакомки не отличалась белизной, что, пожалуй, могло бы объяснить многое, а имела цвет слегка подрумяненной пшеничной корочки. Женщина молчала, но чувство материнской любви, переполнявшее ее в эту минуту, отражалось на лице, как в зеркале.