Аббаса ловила каждое слово мужа. Ресницы ее еще подрагивали, веки были красные, но по губам уже скользила легкая улыбка. Ощущение безысходности положения исчезло.
— Успокойся, милая Аббаса! — уговаривал жену Джаафар. — Обещаю тебе: пока я жив, твой братец не коснется наших малюток. Клянусь аллахом! О Фадле и не думай! Он трус. Он не осмелится предстать перед халифом с кляузой. Я-то его знаю. Побоится даже намекнуть. А на крайний случай у нас в запасе Хорасан. Там, вдали от Багдада, я готов сражаться со всем халифатом; меня поддержат сторонники Али, и победа будет на моей стороне. Но есть еще и другой способ, моя полная луна. Я давно хочу отказаться от своей почетной должности. Харун ар-Рашид как-то пообещал мне Хорасан. Я напомню ему. Надеюсь, он не откажется от своих слов.
— Правда, Джаафар? — обрадовалась Аббаса. — Но не задумал ли братец устроить западню?
— Навряд ли. Убрать вольноотпущенника подальше от престола — в интересах хашимитов.
— О мой дорогой! Напомни скорей Харуну о его обещании, — обретя надежду, взмолилась Аббаса. — Возблагодарим аллаха, если халиф сдержит свое слово! Лучшего не придумать. Завтра же отправляйся в Хорасан. Братец туда не заявится, он не рискнет потерять трон, за который держится изо всех сил.
— А как же ты?
— О, за себя я спокойна. Ради того, чтобы погубить меня одну, никто не станет жертвовать жизнью. Я приеду к тебе позднее с сыновьями.
— Я очень рад, свет моих очей, что ты согласна со мной.
— Как я мечтаю перебраться в Хорасан, мой любимый! Мы будем жить вместе, станем супругами перед лицом всех людей.
— Ах, как мне не хочется уходить от тебя! — вырвалось у визиря помимо воли, но он тотчас овладел собой и проговорил, поднимаясь: — Нам нужно держаться осмотрительней.
— Еще минутку! — воскликнула Аббаса, удерживая мужа на подушке.
— Ты боишься остаться одна? — спросил он и попытался успокоить ее: — С соизволения аллаха близок час нашего единения.
— Нет, не боюсь! Иди, мой любимый!
Они посмотрели друг другу в глаза; взгляды выразили больше, чем можно сказать словами.
Джаафар встал и надел тюрбан.
— Не покидай свой дворец, пока я не пришлю к тебе гонца, — наказал он, обнимая ее на прощание.
— Я буду молить всемилостивого и всемилосердного! — пообещала Аббаса. — Иди, мой господин! Да храпит тебя аллах!
— «Мой господин»? — почувствовав во рту привкус горечи, повторил Джаафар. — Скажи лучше «мой раб». По законам шариата, по обычаям арабов хашимитская кровь — это кровь повелителей. А ты, как сестра эмира правоверных…
— Я признаю только один закон, — возразила она, и в голосе ее прозвучал упрек, — закон аллаха, только одни обычаи — обычаи справедливых людей. По этому закону, по этим обычаям ты — мой господин.
— Благодарствую, Аббаса! Прощай! Пока мне нельзя к тебе приходить.
— Мне будет трудно, мой любимый! Но я выдержу, — решительно проговорила Аббаса и дважды громко хлопнула в ладоши.
Это был условный сигнал, по которому, как всегда, явилась Атба. Служанка вывела визиря из дворца так, что его никто не заметил, и проводила до калитки, где поджидал Хомдан с лошадьми.
Глава XX
ПО ДОРОГЕ К ДВОРЦУ МУХАММЕДА АЛЬ-АМИНА
Фадль, которого мы покинули в тот момент, когда он вызволил придворного поэта из беды, приказал садиться на лошадей, и всадники двинулись в путь.
Абуль Атахия не отставал от своего спасителя. Слова доноса едва не срывались с его языка. Если бы он не догадывался, что Атба действовала по повелению могущественной госпожи, трудно сказать, как бы дальше развернулись события. Вознаграждение манило сребролюбца, но торопиться он бы, пожалуй, не стал; конечно, не из жалости к детям, которых в случае обнаружения тайны едва ли не ожидала верная смерть, а вследствие почти непреодолимого страха перед вспыльчивостью халифа и прозорливостью визиря.
Вдали над ристалищем, где начиналась подготовка к конным состязаниям, в лучах солнца плавали облака пыли. Улица, на которую выехали Фадль и его спутники, отлого спускалась к Багдадскому мосту. На переправа царило оживление. По деревянным мосткам, уложенным на барках, двигались вереницы людей, мулов, лошадей и верблюдов. Одной рукой погонщики держались за протянутые вдоль бортов толстые канаты — одновременно они служили и ограждением, — другой вели взбудораженных, перепуганных животных, часто осаживали их, успокаивали. Крики, фырканье, рев, ржанье сливались в один неумолчный гул.