Халиф опустился на тахту, и в зал тотчас внесли низенький стол. Харун ар-Рашид не ел с утра и чувствовал голод. Обедать он любил в одиночестве. Обед был легкий. Прислуживали рабы, специально обученные эмиром дворцовой кухни. По очереди подносили блюда: подкрепляющий силы бульон из верблюжонка, вареные египетские бобы с фазаньим мясом, жаркое из голубей, рыбу под соусом, лепешки с имбирем и перцем, пирожки с мясом. На сладкое были поданы желе, халва, миндаль, пастила. Их сменил привезенный из южной Аравии виноград разных сортов: «коровий глаз», «бутылочки», «кончики пальцев Сукейны». Каждая гроздь едва умещалась на большом серебряном блюде.
Из-за парчового полога доносилась приглушенная мелодия. Когда Харун ар-Рашид закончил трапезу, мелодия оборвалась. Кто-то заиграл на лютне и запел. Песня была незнакомая и красивая. Морщинки на лбу халифа стали разглаживаться.
— Кто это? — задал он вопрос и похвалил: — Да наградит ее аллах! Хорошо!
— Карнафлэ-Каранфулэ, — проверещал из-за полога шут Хусейн. — Звуки ее голоска-волоска подобны благоуханию гвоздики! Если мой повелитель обнюхает, убедится самолично.
— Карнафлэ, говоришь? — переспросил Харун ар-Рашид. — Прокляни тебя аллах, не припомню…
— Сам аллах не припомнит, мой повелитель! — продолжал дворцовый шут, не выходя из-за полога. — Это новая рабыня. Ну и виноградинка, пальчики оближешь, одно слово — гвоздичка! Будь я побогаче да покрасивей, я б не промахнулся. Подарок первого престолонаследника, да будут дни его веселы и беспечны! Пой, Карнафлэ, пой! Ты правишься халифу, ясная звездочка. И везет же тебе, козочка! Эх, если бы я был на твоем месте! Поменьше бы доставалось мне пинков да затрещин.
Зал наполнился придворными. Увидев улыбку на лице эмира правоверных, они захихикали.
— Я плачу, а бездельники смеются! — вознегодовал шут Хусейн. — Смейтесь, джинны! И я буду смеяться с вами. Шире раскрою пасть. Ха, ха, ха! Погодите! — пригрозил он. — Если захочет аллах, я тоже стану гвоздичкой. Но только не арбузом с толстым пузом, как вы, нет, нет! Я не хочу исчезнуть в ваших прожорливых желудках. Там такая тьма, темнен не придумаешь. Пой, Карнафлэ, пой! Не бойся, журчащая водичка! Аллах оставит меня таким, какой я есть. А вы, арбузы-карапузы, зарубите себе на носу: горе тому, кто попадется мне на язык, Но помните: дважды горе тому, кто не слушал моих побасенок.
Придворные дружно хохотали. Но вот улыбка, кривившая губы халифа, исчезла, и они мгновенно смолкли. А он, почувствовав, как снова наваливаются сомнения и страхи, подал знак рабу ниже склонить опахало. Не нужно, чтобы присутствующие видели выражение его лица. Рабы, те, конечно, не в счет…
— Я рад подарку любимого сына! — проговорил он, облегченно вздохнув за опахалом и тут же опять начиная сердиться. — Где Ибрагим аль-Мосули, да проклянет его аллах?!
— Масрур еще не вернулся, — ответил эмир меджлиса веселья, мучительно думая, что сделать, чтобы не возбуждать гнев повелителя.
— Зовите лучших моих певиц, — распорядился Харун ар-Рашид, — и давайте скорей вина!
Глава XLIV
ВЕСЕЛЬЕ У ХАЛИФА
В замке Вечности насчитывалось две тысячи наложниц и триста певиц, готовых под звуки лютен, ребабов и тамбуринов услаждать эмира правоверных[33]. Для участия в меджлисе веселья были отобраны лучшие из лучших.
По знаку эмира виночерпиев рабы внесли широкий стол, уставленный хрустальными, золотыми и серебряными кубками, филигранными кувшинами, наполненными кутраббульским вином, финиковым и абрикосовым напитками, яблочным сидром, вином из меда и напитком из фруктовой патоки. Веселье началось. Каждый раз, когда слуги наполняли кубки, певицы начинали новую мелодию. Аккомпанировали им знаменитые музыканты Барсума и Абу Закар.
Харун ар-Рашид пил мало.
— Чем сегодня нас порадует Абу Нувас? — спросил он, когда эмир меджлиса веселья по его приказу пригласил стихотворцев войти в зал.
У поэтов всегда имелись в запасе непрочитанные стихотворения. Халиф милостиво выслушал четверостишие Абу Нуваса, поблагодарил его и обратился к Мервану ибн Абу Хафсе. Тот нараспев принялся читать касыду, в которой восхвалялся эмир правоверных, порицались визирь и аль-Аляви.
— Сегодня это не годится! — прервал его грозный окрик. — Абуль Атахия, читай ты! В твоих стихах больше чувства.
— Я? — переспросил поэт. — Но… но мои собратья по перу сочиняют не хуже меня. О эмир правоверных, стихотворные строки — это не ядра катапульты, ими не забросаешь врага. Прав тот, кто сказал: стихи о любви — цветок распутства.