«Вон сидит такой-то», — подобную фразу можно было нередко услышать из уст того или иного джентльмена, особенно из числа тех, кто еще не достиг (хотя и надеялся в свое время достигнуть) головокружительной высоты, позволяющей тратить деньги на обильный обед у «Ректора».
— Да неужели? — следовал обычный ответ.
— Ну, конечно! Разве вы не знаете? Он директор Большой оперы.
Когда это доносилось до ушей Друэ, он расправлял плечи и ел с еще большим аппетитом. Если ему и без того свойственно было некоторое тщеславие, подобные разговоры могли только усилить его; если он был честолюбив, они могли лишь еще больше разжечь его честолюбие. О, настанет день, когда и он сам будет швырять кредитки целыми пачками! Он и сейчас может обедать там, где обедают эти люди!
Предпочтение, которое он отдавал бару «Фицджеральд и Мой» на Адамс-стрит, основывалось на тех же соображениях. Для Чикаго это был роскошный бар. Как и ресторан «Ректор», он был залит мягким электрическим светом, пол его был выложен пестрыми квадратными плитками, а стены в нижней части облицованы темным полированным деревом, отражавшим огни прекрасных люстр. Цветная лепка в верхней части стен делала зал необычайно роскошным. Длинная стойка бара вся утопала в ярком свете и тоже была облицована полированным деревом. Повсюду сверкали хрусталь, цветное стекло и, конечно, множество бутылок всевозможных затейливых форм. Это был действительно великолепный бар — с огромными пальмами, с дорогими винами и с обилием фруктов, конфет и сигар, лучше которых нельзя было найти нигде.
В ресторане «Ректор» Друэ познакомился с мистером Герствудом. Это был управляющий баром «Фицджеральд и Мой». О нем говорили как о человеке преуспевающем и весьма светском. Герствуд вполне оправдывал это мнение. Ему было под сорок, он обладал крепким сложением, деятельной натурой и имел солидный, внушительный вид, отчасти благодаря тому, что носил отличные костюмы, белоснежные рубашки и драгоценные запонки и булавки, но главным образом благодаря сознанию собственной значительности. Друэ тотчас же понял, что это человек, с которым стоит водить дружбу, и потому не ограничился простым знакомством с Герствудом, а стал заходить в бар на Адамс-стрит всякий раз, как у него являлось желание пропустить стаканчик или выкурить сигару.
Герствуд представлял собою довольно интересный тип. Он был умен и хитер в мелочах и умел производить на людей выгодное впечатление. Его должность была довольно почетной — нечто вроде директора, но без права распоряжаться финансами. Ценою большого усердия и настойчивости, после долгих лет службы Герствуд сумел подняться от должности буфетчика в дешевеньком салуне до нынешнего положения. У него был при баре свой маленький кабинет, отделанный полированным вишневым деревом, и здесь в своем столе он хранил всю свою весьма несложную бухгалтерию, с помощью которой учитывал товары — нужные, заказанные и полученные. Общее руководство и финансовые функции осуществляли владельцы — Фицджеральд и Мой — и кассир, в ведении которого находилась выручка.
Большую часть времени Герствуд расхаживал по бару в элегантном костюме из заграничного материала, сверкая солитером на пальце и великолепной булавкой с голубым алмазом в галстуке, щеголяя изумительным жилетом непременно какого-нибудь нового фасона, массивной золотой цепью, замысловатым брелоком и часами наилучшей марки. Он знал по имени и приветствовал словами «а, здорово, старина!» сотни актеров, коммерсантов, политиков и множество всяких других людей, пользовавшихся известностью в городе, и этим отчасти объяснялись его популярность и успех. У него была точно градуированная шкала приветствий, постепенно повышавшаяся от «добрый день!» по адресу конторщиков и мелких служащих, получавших пятнадцать долларов в неделю (но благодаря частому посещению бара имевших честь знать, кто такой Герствуд), до «здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете?». Это относилось к знаменитостям или богачам, знавшим его и относившимся к нему дружелюбно. Существовал, однако, еще один разряд гостей, слишком богатых или слишком знаменитых; с ними Герствуд даже и не пытался позволить себе фамильярный тон. К таким людям он подходил с профессиональным тактом, оказывая им должное почтение и придавая при этом своему лицу выражение серьезности и собственного достоинства. Это завоевывало ему их благосклонность, а достоинство его при этом нисколько не страдало. И, наконец, было несколько завсегдатаев не богатых, но и не бедных, довольно известных, но не пользовавшихся громкой славой, с которыми Герствуд поддерживал истинно приятельские отношения. С людьми этого сорта он охотнее всего беседовал, к их мнению он серьезнее всего прислушивался. Он любил время от времени доставлять себе удовольствие, то есть посещать бега, театры или спортивные зрелища, устраивавшиеся в каком-либо клубе. У него был хороший выезд; вместе с женой и двумя детьми он жил в красивом особняке на Северной стороне, близ Линкольн-парка, и был представителем нашего американского так называемого «высшего класса» и по жизненному уровню стоял лишь ступенью ниже денежных тузов.
Друэ очень нравился Герствуду. Ему по душе были и добродушная общительность этого молодого человека и его нарядный внешний вид. Он знал, что Друэ — всего лишь коммивояжер и притом с весьма небольшим стажем, но «Бартлет, Карио и Кo » считалась крупной и процветающей фирмой, и Друэ был там на хорошем счету. Герствуд хорошо знал мистера Карио и порою, когда тот приходил с приятелями, выпивал с ним за компанию бокал, участвуя в общем разговоре. Чарльз Друэ обладал чувством юмора — качеством, весьма полезным в его деле, и при случае с успехом мог рассказать какой-нибудь забавный анекдот. С Герствудом он говорил о бегах, рассказывал ему о своих приключениях с женщинами и о прочих интересных случаях из своей жизни, делился сведениями о состоянии рынка в тех городах, куда ему приходилось ездить, словом, умел быть приятным и интересным собеседником. В этот вечер настроение у Друэ было на редкость хорошее, так как отчет его был одобрен фирмой, новые образцы отобраны удачно и он успел разработать маршрут поездки на ближайшие полтора месяца.
— А, Чарли, старина! — приветствовал его Герствуд, когда Друэ часов в восемь вечера появился в баре. — Как дела?
Бар в этот час был переполнен.
Благодушно улыбаясь, Друэ поздоровался с Герствудом, и они вместе направились к стойке.
— Спасибо, недурно.
— Я вас месяца полтора не видел. Когда вы приехали?
— В пятницу, — ответил Друэ. — Очень удачно съездил.
— Рад слышать, — сказал Герствуд.
Его черные глаза, в которых обычно таилось холодное равнодушие, засветились неподдельной теплотой.
— Что вы будете пить? — спросил он, когда буфетчик в белоснежной куртке и таком же галстуке слегка наклонился вперед в ожидании заказа.
— Старую перцовку, — решил Друэ.
— И мне капельку того же, — сказал Герствуд. — Вы долго пробудете в городе?
— Только до среды. Теперь поеду в Сен-Поль.
— В субботу здесь был Джордж Ивенс. Говорил, что видел вас на прошлой неделе в Милуоки.
— Да, я видел Джорджа, — подтвердил Друэ. — Верно, славный малый? Мы недурно провели с ним время.
Буфетчик поставил перед ними бутылку, и, продолжая разговор, приятели налили каждый себе. Друэ, согласно этикету, наполнил свою рюмку на две трети, а Герствуд налил себе лишь несколько капель и добавил сельтерской.
— Куда это девался Карио? — спросил Герствуд. — Уже недели две, как он не показывается.
— Говорят, слег, — ответил Друэ. — Ведь у старика подагра!
— В свое время немало денежек нажил, а?
— Да, денег у него уйма, — согласился Друэ. — Но он долго не протянет. Теперь почти совсем не заглядывает в контору.