— Как мило, — все не переставала шутить квартирантка, — чисто в аду. И серой пахнет. Не чувствуете? — от погасшей лампы действительно подносило чадом. Бабка все гремела коробкой, засветить лампу не спешила. Будто выжидала чего.
— Вот только котишке хвост отдавили, — тонко взгрустнула невеста.
Дед откашлялся — и опять тишина. И вдруг диким, животным, кудахтающим хохотом взорвалась старушка.
— Што такое?
— Котишка, — ответила баба Нюра степенно, — шчекочет. — и опять не удержалась от клекотного хохота.
— Зажигайте уж свет! — прогудел хозяин недовольно.
— Счас, счас, — заторопилась старушка, однако спичку зажечь не решалась.
— Да скоро ли вы там?! — уже шарил дед руками по печке, подвигаясь в столовую.
— Зажигаю я!
Треснуло, спичка зашипела и взорвалась пучком света. Про эти спички говорили: три минуты вонь, а потом огонь. Аня ловко сняла стекло, баба Нюра подкрутила, засветила и убавила фитиль. Насадили стекло — и лампа воссияла. И все посветлели лицом на этот свет. Даже дед раздвинул улыбкой рыжий веник бороды. В пузатой бутылке еще плескалось пальца на три «жизни». Дед и потер, было, ладонь о ладонь, но старушка сцапала сулейку и быстренько унесла в заднюю комнату.
— Чай! Чай! Чай пейте! — Зачастила, как швейная машинка, — зима придет — опять засдыхаешь — чем тогда лечить?
Дед, скривив свой волосатый рот, смотрел на Акима. Тот чуть поморщился, мол, хватит, не спорь! Дед вздохнул на всю комнату. Самовар сиял боками, чуть слышно щелкал, остывая. Анна Васильевна принялась разливать. Когда-то она любила это милое занятие. Еще в семье. И, пожалуй, могла бы работать официанткой. В ресторане «Зеленый попугай».
Чай горячий. Пили шумно. Аким хитро посматривал на Аню. Баба Нюра с таким же интересом следила за обоими. Дед загрустил. Кот вылизывался: и здесь, и там, и везде. По печке стремительно пробегали осмелевшие к ночи таракашки. Бабуля воевала с ними: запаривала ботву и ставила на русскую печь — тараканы, обрадовавшись, набивались туда битком — и старушка вероломно выносила таз на мороз.
Такую же тактику, кажется, собирались применить большевики. В теплый Омск под завязку набилось прекрасно воспитанных, образованных «бывших», и скоро уж невидимая бабка должна была выбросить их в чисто поле на клящий мороз.
После выпитого ото всех болезней лекарства в жарко натопленной избе да с горячего чая — ударило в обливной пот. Дед утирался рушником. Аким ладонью, Анна Васильевна, конечно, платком.
И опять согрешила, подумала, насколько все-таки жизнь простого фабричного приятней во всех отношениях беспокойной жизни адмирала. Не рвется, как картонка, под тобой стальная палуба, не лопаются барабанные перепонки от орудийного грохота, не встает на попа изба, не уходит торчком в землю. Тишь и гладь и божья благодать. Да и стол-то не беднее будет… И почему это самые умные, смелые мужчины выбирают себе такую профессию? Во имя чего гибнуть во цвете лет. Из-за орденов? Да ведь не стоят теперь ордена ничего! А они, стиснув зубы, встают против свинцовой метелицы — и ложатся. Снежными холмиками. Во имя чего?
Очнулась от тишины. Все, припухнув, смотрели на нее, как на привидение. Что это с Анькой? — было написано морщинами на старом лице бабы Ани. Анна Васильевна вздохнула и поморгала глазами, прося не судить за рассеянность. Время такое. Поневоле задумаешься.
— Бывает, — улыбка ее никого не оставляла равнодушным! Все невольно просияли, будто солнечный зайчик согрел грудь каждого из них. Сидели, мило смотрели друг на дружку и прихлебывали чай-кипрей. Весело шумел, потрескивал металлическим нутром самовар — весь в медалях, как атаман Платов.
— Царя пережили, белых пережили, Бог даст, и большевиков переживем, — мечтательно вздохнула старушка. Анну Васильевну с ее «абмиралом» давно уж не опасались.
— Еще заживем! — пообещал Аким. — У них Троцкий, Яков Свердлов — все евреи!
— А че же, они шибко хорошие, ли што ли?
— Да уж получше Колчака! — так и залоснился весь в предчувствии новой, умной власти.
— Поглядим, — выговорил дед безразлично. Сыновей прежние власти выбрали всех, самого, гляди, с завода еще пяток лет не выгонят — Бог не выдаст, свинья не съест.
Кот сверкал с пола яркими звездами зеленых глаз. Самовар щелкал все реже и уж больше не шумел.
И вдруг — будто молотком по затылку, и бросило в жар. Сердце подскочило, стучит, отдается во всем теле — и слова из себя не выдавишь, и руку выдернуть нет сил! А он, хоть бы дрогнул. Рассказывает старикам, как ходил в прошлом году на козлов. А какие тут в степи козлы? Они в скалах, на Кавказе. Выдернула руку из-под его крепкой, потной ладони, и вздохнула полной грудью. А сердце уж где-то в ушах: тук-тук-тук! И опять вздохнула, будто, бог знает, сколько пробежала, будто гнались за ней. И отодвинулась. А он, ничего, точно и не замечает. И старики кивают головой, соглашаются. Вроде все в стачке, поклялись погубить ее доброе имя.