— А помните, у Подгурского наш первый вечер?
— Я бы хотел это забыть, да вы все напоминаете, — проскрипел Колчак.
— О, как он был прекрасен! — оглянулась на Комелова. — Какой разворот плеч, какие речи. А глаза! Боже мой… Я влюбилась в него с первого взгляда!
В открытое их купе, как бы ненароком, заглядывали раскрасневшиеся офицеры. Александр Васильевич сделал, было, какой-то предостерегающий жест.
— Нет! — вскинула руку, — сегодня мой вечер. Вечер счастливых воспоминаний. Может, мой единственный и самый счастливый вечер! Миша, сделайте одолжение, плесните даме.
Комелов посмотрел на Колчака, пожал плечами и «плеснул». Колчаку было странно видеть ее такой. Раскованной.
— А какой прекрасной души был Непенин! — ей понадобилось замолчать и поморгать, глядя в потолок. Но слезы уже текли, и Анну трясло, и никак не могла успокоиться — так жалко адмирала Непенина. Считался всеобщим любимцем, отцом родным для матросов. И как-то странно было узнать, что революционные братишки зверски растерзали этого умнейшего, добрейшего человека.
Анна Васильевна замолчала, отодвинулась в угол и смотрела оттуда яркими глазами. И Колчаку уже казалось куда как уютно в проходном вагоне второго класса. И все бы хорошо, если б не «кирпич». Угловатый, раскаленный, ворочался он где-то пониже солнечного сплетения, не давал покоя. Сколько народу не сумел спасти от страданий и… смерти. У красных пулеметы раскалились, шипят на расстрелах. Кто ответит за это? О, если бы Бог взял его жизнь и сохранил те невинные, светлые души! Три. Десять раз пошел бы на расстрел!
А за окном зарево. Горят избы. Идет бой. Кто с кем воюет? Чьи дома жгут?
— Зима горит.
— Оставьте, наконец…
— Зима, господин адмирал. Городок такой есть. Был. Здесь станции: Нюра, Шуба и Зима. «Нюра, надевай шубу, скоро зима».
— Михаил Михайлович, — встрепенулся Колчак, — давно вас спросить хотел: комелый — это ведь безрогий? Комолый, значит.
— Чем и горжусь, дорогой Александр Васильевич! — отозвался адъютант. — Но спрошу и я вас: обидчик князя Игоря, хан Кончак, он вам не дедушкой доводится?
Адмирал хило усмехнулся:
— Не дедушкой. «Кончак» — значит, штаны. А «Колчак» — боевая рукавица.
— Первый раз слышу, — покачал головой адъютант, — «боевая рукавица!» Железная, должно быть, — смерил взглядом адмирала. — Выходит, вы из половецкой орды-с?
Колчак неопределенно повел плечом:
— Из турецкого флота — пращур был адмиралом.
— Это у вас семейное… Его ведь Петр Первый в пух и прах разнес?
Адмирал нахмурился, отвернулся. Комелов крякнул, совсем, как Колчак в иную минуту. Анна покачала головой.
— Колчак — это травка такая, — сказала она.
Офицеры тоже «отвязались». Пели прекрасными, отдохнувшими голосами про то, что когда-то были они рысаками, и каждый в жизни искал не любви, а только забавы и на груди «у нее» засыпал. Анна Васильевна опять оживилась, рассказывала анекдоты про солдата Петрова. Она горела вдохновением. Получила, наконец, свою любимую игрушку — в радость видеть, слышать, дотронуться рукой, потормошить его!
Но только ли это? А не волновало ли окруженье молодых офицеров? Пусть даже и помимо воли? На уровне инстинкта? И они, ярко горя глазами, подозрительно часто, не сказать бы — надоедливо, заглядывали в купе. И Колчак имел возможность познакомиться с муками самой черной ревности.
В тот же вечер произошел случай, очень его опечаливший. В очередной раз заглянул капитан пулеметной команды и, странно улыбнувшись, обронил:
— А я в Красноярске видел вашего Борбоську! — и, видя, что не верят, пьяно возбудился, — да! Бегал по перрону! Вас искал!
Это оглушило Колчака.
Как же? Слабенький, глупенький Борбоська пробежал полторы тысячи верст по морозу. Без еды. И зачем?! Какая глупая, нелепая преданность! И вдруг, будто кто шепнул в ухо: а сам-то ты, не такой же ли Борбоська, бегущий за великой Россией — авось, чем послужу! Авось, понадоблюсь!
Колчак повесил нос, глаза угасли. Когда в Омске в его особняке случился взрыв и погибли люди, говорят, он спросил в первую очередь о лошадях: не пострадали ли? И негласно осудили за бесчувственность. Какими бы ни были кони, но люди, защищающие тебя, должны бы быть дороже. И, конечно, это так! Но война есть война. Человеку как бы и положено иногда гибнуть на ней — а животные, они-то в чем виноваты? И вот Борбоська…
— И что с ним?
— На перроне остался, Ваше Высокопревосходительство.
ГЛАВА 16
Зарождалась в животе и растекалась по рукам длинная судорога — хотелось потянуться всем телом, зевнуть. Вообще, весело. Аким передал товарищам на станции, полученные в поезде сведения. «Золотой эшелон» так и шел под красными крестами. Вроде, как санитарный. Колчак — в литерном поезде «В». Рассказал товарищам о брожении и прямом разложении конвоя. После обмена информацией, за самокруткой, как водится, удивлялись обилию евреев среди красных.