— Да. Чай будет, — кивнул элегантный Бурсак.
Колчак порхнул пальцами, мол, это так не важно — самое главное, что встретились и есть возможность поговорить по душам. Революционеры никак не могли справиться с собой. Не лясы же точить они пришли к нему! И уж совсем не друзья встретились в этом продолговатом каменном мешке.
— Однако не забывайте, что вы здесь не на курорте! — взял нужный тон Бурсак. — Не в Карлсбаде.
Колчак обвел камеру взглядом.
— Да я ведь только в Японии и отдыхал от трудов… — «праведных» — выговорить не решился.
И разговор потек, как и должно ему течь, в русле допроса.
На прощание Бурсаку пришла фантазия сверкнуть великодушием:
— Тут вам продуктов успели натащить — получите!
Колчак попросил постельное белье, предметы быта. Комиссары обещали.
Они уже ушли. А с Колчака все не хотела схлынуть волна светлого умиления. Все-таки любят. Узнали — и несут передачки. Не боятся! Да и революционеры какие-то не страшные. Это вчера показались такими. С непривычки. Если так дело пойдет, могут оставить в живых. Ведь лично-то, слава Богу, ни в каких преступленьях не замешан.
Часовой в коридоре слышал, как Нестеров сказал:
— Херувимчиком прикинулся!
— Он и адмирала-то получил тем, что на паркете был мастер танцевать. Царице очень нравился! — и захохотали от сознания власти и радости быть хозяевами жизни!
Появилось много свободного времени, и он теперь много молился. И все как-то за упокой родителей. К ним испытывал особенную нежность, благодарил за их заботу и любовь. Молил многие лета и благоденствие сыну. Софье. За здравие и счастье рабы божьей Анны. Пытался, было, помолиться за продление дней жизни себе — да в голову влетела странная мысль. Если представить жизнь, как течение реки к океану, и пусть какой-то очень понравилось течь, и стала бы просить Бога продлить ее русло! И что? Пустить ее воды по какому-то кольцу? Что получится из этой реки?
Относительно своей судьбы осталась одна краткая молитва: «На все твоя воля, Господи».
ГЛАВА 22
— Эй, солдатик, — постучала ноготком в обитую жестью дверь, — подойди-ка… что-то скажу.
Егерь оглянулся, двинулся вразвалку — гуляет человек по коридору. Наклонился, заглянул в волчок. Барышня. Как картинка хорошенькая! Улыбается. И у солдата потеплело на душе, и сам расплылся дурацкой улыбкой.
— Как тебя зовут?
— Васи-илий! А тебя?
— Анна Васильевна. Ты бы булочку не мог мне достать? — коробочка плавно, беззвучно выползла — и на ней солнечным зайчиком, царский золотой.
— Нет! Што вы! Не положено! — толкнул обратно, но нежно упрямая пружинка выдвинула коробку опять.
— А кто видит? Бери, дурачок. Чаю мне принесешь.
И родным, ранящим душу веяло от ее голоса. Солдат, задохнувшись смятенным чувством, слизнул с коробки пальцами монету, но все не решался положить в карман.
— Вам и так скоро принесут.
— Бери, бери! — И он подчинился. Пять рублей — деньги мизерные. За время правления чехов золото совсем обесценилось. Но солдату приятно иметь монетку от барышни-красавицы. В качестве «сувенира-с». «Княгиня, наверно».
«Княгиня», не желая предаваться унынию, поставила ноги шире плеч и сгибалась в ту и другую сторону, занималась по системе Далькроуза. Прошлась по камере, высоко поднимая колени. Сделала гимнастику для дыхания — уже по системе Виардо. Пустила длинную, вибрирующую трель, и, чтобы ни у кого не осталось ни малейшего сомнения относительно ее политических воззрений, звонко, точно попадая в каждую ноту, пропела:
— Славься, славься, наш русский царь!
Ей захотелось поменять местами кровать и табуретку — но и то и другое оказалось привинченным к бетонному полу. Только отодвинула подальше поганое ведро. Крепко поскрипывая ладонями по телу, умылась холодной водой, еще прошлась по своему новому жилищу, и села на кровать, ожидая ужин.
Тюрьма жила своей жизнью: где-то топало, где-то гремело железо, кто-то стучал в стенку. Кто-то закричал…но не от боли под пыткой, а так, по причине раздражения более высокого чина к чину поменьше. Но в этом ничего нового. Так всегда было. И будет, и никакая революция этот заусенец на теле жизни не сгладит. Даже добрейший Александр Васильевич этим грешил. Анна обернулась, будто могла увидеть сквозь стену любимое свое существо, дающее ей возможность дышать — длинноносую свою химеру! Конечно, тоскливо без него. Но — где-то здесь! И на душе спокойно. «Если вынесут „расстрел“ — попрошу, чтоб и меня!» — будто предупредила кого.
А кашу не несут. И помещение холодное. Сырое. Жизнь хороша переменами! У дедушки в Кисловодске была собственная гостиница, на сорок номеров. Какие чистые, ухоженные! И как бережно относились там к жильцам. Маленьким «сафонятам» запрещалось туда бегать — чтоб не беспокоили гостей. А какое подавали молоко! К концу лета, когда вырастает полынь — оно начинает горчить. И тогда коров кормили специальной, «сладкой» травой и спелыми яблоками. И какое это было молоко! А какая сметана!