В дверь легонько постучали — синичка клювом. Александра Васильевича с кровати, будто ветром сдуло. Подскочил к волчку — Ольга. И чуть дальше она! Стало трудно дышать. А сердце стучит, колотится — вот-вот выскочит.
— Нельзя! Отошли! — ругается охрана. Отогнали женщин вглубь коридора. И тут, будто сама собой, невесомо скользнула по полу, влетела в камеру бумажка. Одним взглядом охватил и вобрал в себя печальный смысл записки: Владимир Оскарович Каппель погиб. Еще один удар, еще одна утрата. На его место встал Войцеховский. Преданный, светлой души человек. Идет на Иркутск с целью освободить адмирала.
И опять весенней пташкой встрепенулось сердце. Хоть разумом и понимал: не взять ему город! Слишком силы не равны. Белых пять тысяч бойцов. Да и то, больше половины в тифу. Обморожены. Да переутомлены-то пуще загнанной лошади. А у красных- одних партизан до шестнадцати тысяч. В теплых полушубках, в катанках, в собачьих рукавицах. Злые, как цепные кобели. И регулярная армия летит на всех парах из Большевизии. Вооружены до зубов пушками и пулеметами. Самому бы Войцеховскому успеть пробиться за Байкал и то, слава Богу. Еще и блефует бедный: потребовал Колчака и «золотой запас»! Тогда, мол, не трону Иркутск. Может, и в правду думает, что испугаются красные.
Сел на табурет, сложил руки ладонь к ладони, сунул меж колен. Задумался. Точно так же когда-то любил сидеть на «Заре» против устья топящейся печки. Радостно видеть сквозь щели заслонки живое золото огня. И потом, на Дальнем Востоке, сколько часов провел перед камином, смотрел на бордово-муаровый, переливающийся цвет пламенных углей. И едва слышный стеклянный их писк, легкое шуршание. И отблески на широкой, бездонной полосе японского клинка.
Как хорошо бы было, если б в камере топилась печь! Счастье — это свободное жилище и жаркая печь.
Он, наверное, задремал — и ясно привиделась жена. София. С Ростиком. Они стояли на снегу босиком, а напротив, шеренгой — пьяные матросы. И, откуда-то взявшийся Бурсак:
— Где золотой запас?!
Жена с сыном молчат — и тогда Бурсак, с побелевшей, дергающейся верхней губой отдал приказ:
— Пли!
Матросы выстрелили. Но взяли выше головы. Сын с женой вздрогнули — и продолжают стоять. И Колчаку жутко было видеть это издевательство. Неужели Бурсак с матросней добрался до Парижа? Неужели и там революция!
И увидел себя.
Никогда он не видел себя так, со стороны. В длинной шинели и тоже босиком. И Бурсак кричал:
— Где твое золото? Отвечай!
С трудом двигая в снегу ногами, старался отойти дальше от сына и жены, чтоб принять весь урожай пуль своей грудью.
— Где твое золото?! — вяз в ушах визг. И тот, босой Колчак, медленно поднял руку и указал: «Вот мое золото». И увидел так же по колено бредущую по снегу Анну.
Адмирал дрогнул и открыл глаза. Ноги одеревенели от стужи. Поднялся, принялся ходить. Какой странный сон.
Сапоги громко стучали по бетонному полу, скрипела, пощелкивала под подошвой каменная крошка. «Скоро уж, — нахмурился Колчак, — сон в руку». Да еще Войцеховский, забубенная головушка, со своим ультиматумом. Тоска могильной плитой давила, не давала дышать. Подошел к двери, принялся колотить кулаком. Когда подошел егерь и ударил в дверь прикладом, Колчак взмолился:
— Во имя всего святого на земле, во имя ваших детей и родителей — три минуты свидания с Анной Тимиревой!
Солдат грубо выругался и сделал неприличное, позорное движение. Колчак отошел в противоположный угол. Опустился на колени и принялся молиться единственному своему заступнику — Отцу небесному.
ГЛАВА 25
Ольга передала записку с ужасным известием. Колчак приговорен. Что-то в груди Анны дрогнуло и оборвалось.
То есть, с самого начала знала, чем кончится. Но не думала, что так скоро. И что будет так больно. Сдавило — пошевелиться нет сил. Сковало по рукам и ногам.
Барабанила в дверь, разбивая в кровь кулаки — но прежняя охрана сменилась — а новая явилась неожиданно грубой. В казакинах, в полушубках — похоже, рабочие. И как-то нехорошо угрюмы. Ни о какой прогулке по коридору и речи быть не могло.
— Ребята, миленькие, пропустите меня к нему, — молила Анна — ей велели замолчать! Сказали, что он давно переведен в другую тюрьму. Анна не верила. Впрочем, один кричал одно, другой другое. Кто-то захохотал и сказал, что китаец-палач давно уж отрубил ему голову. А один успокоил, мол, без суда преступников не казнят. И суд здесь состояться не может — повезут в Москву. К Ленину. Да еще и оправдают, гляди. Еще нас с вами переживет!