7
Судха
Лежа в постели и пытаясь заглушить в себе кипящую злость, я почему-то думала о Геракле. Может потому, что в школе мы как раз проходили легенды Древней Греции и Рима. Я по-настоящему восхищалась ими, хотя монахини с большой осторожностью рассказывали нам о языческих богах и героях. Древнегреческие герои казались мне ближе, чем кто-либо из окружающих меня людей. Читая об Икаре, я сама чувствовала свежий ветер, поднимаясь вместе с ним в небо на крыльях из воска. Я страдала вместе с Персефоной, когда над ней сомкнулась толща земли, а потом плакала, когда Церера обнимала ее — так, как никогда не обнимала меня моя мать.
В этот день я прекрасно представляла, что должен был чувствовать Геракл, погибший из-за отравленной накидки, которую прислала ему женщина, которая, как он думал, желала ему только добра. Мое тело пронзали тысячи огненных иголок ненависти к матери и злости оттого, что я была бессильна перед ней. Кто дал ей право контролировать мою жизнь, запирать меня в четырех стенах во имя ее материнского долга? Как всё неправильно устроено в этом мире! Пусть мать родила и воспитала меня, но это не значило, что она может запирать меня, как заключенную.
Когда она сказала, что я должна буду сидеть дома, а Анджу пойдет в колледж, у меня появилось жуткое чувство: мне показалось, что я стою в темном тоннеле, который, сужаясь, давит на меня. И я в долю секунды поняла, что это родовой канал — узкий и удушающий. Только теперь я двигалась в обратном направлении, в чрево матери, откуда больше никогда не смогу выйти обратно.
Анджу, спаси меня.
Простыни обжигали кожу, а подушка казалась раскаленным камнем. Может, если я выпью воды, а потом пойду к Анджу и лягу рядом, слушая ее сонное дыхание, эта ночь закончится быстрее?
Бесшумно пробираясь на цыпочках к кувшину с водой, стоявшему в коридоре, я заметила, что дверь в комнату матери была открыта: свет луны, падающий из окна, ложился решетчатым узором на пол, и на фоне окна я заметила силуэт.
Анджу. Я должна была дойти до комнаты Анджу.
Но какая-то неведомая сила вернула меня к двери маминой комнаты. Я стояла среди теней, сама похожая на тень, и наблюдала за мамой. Тело ее было напряжено, она стояла, крепко вцепившись в оконную раму и прижавшись лбом к проржавевшему металлу. И плакала. Но не так, как обычно: без скорбных наигранных всхлипываний, без громких обращений к богам. Она плакала беззвучно, только плечи ее вздрагивали, а потом, подняв голову, она посмотрела на луну.
Вдруг я вспомнила старую, забытую колыбельную, которую пела мне, улыбаясь, мама, когда качала меня в кроватке:
Наверное, моей матери вся жизнь казалась обманчивой игрой лунного света. На миг ее руки наполнились серебром обещаний, а потом она овдовела и осталась без гроша в кармане. Одна, с дочерью на руках, среди мрачных туч. С каждым часом тучи подбирались к ней всё ближе и ближе, оставляя на лице морщинки. Ничего, кроме слов, у нее и девочки не оставалось. Она собрала самые красивые слова, словно цветы, в гирлянду и украсила ей свою шею. Только так она могла, хоть ненадолго, казаться такой, какой хотела стать тем утром у реки.
Но она стала замечать, что ее гирлянда из слов завяла, лепестки поникли, с первым же сильным порывом ветра они облетят, и тогда обман жестоко обнажится. А теперь даже дочь, единственный человек, на которого она могла положиться и для которого это было сделано, расправляла крылья, влекомая не материнской колыбельной, а другими песнями.
— Судха, — шептала мама, стоя лицом к окну. — Судха, Судха, Судха.
Она потерла лоб ладонью, словно у нее болела голова. Что же написал ей Бидхата Пуруш, что она так легко поддалась мечте о любви? И каким было другое слово, что теперь она так настойчиво оберегала меня от участи, постигшей ее? Неужели она, как и все матери, думала, что сможет исправить свою ошибку с помощью дочери?
За окном шелестели фикусы, хотя ветра совсем не было. Мне слышалось, они с той же тоской произносили мое имя, словно разделяли боль матери и ее страх снова остаться брошенной.
Птица может улететь из клетки, сделанной из ненависти и насилия. Но можно ли вырваться из клетки, сделанной из долга? А из тьмы любви?
Я не пошла к прохладной воде. Не пошла в комнату Анджу, к ее теплым рукам, дающим мне утешение разделенной ярости и мятежа. Я вернулась в свою комнату, в постель с обжигающими простынями, которые обвили меня, как пуповина. Всю ночь я не смыкала глаз, о многом раздумывая.