Хлопающий звук становился всё более громким и настойчивым, и я больше не могла его выносить, хотя, казалось, кроме меня, никто ничего не слышал. Дрожа от страха, я нетвердой походкой подошла к окну и резко его распахнула.
— Пожалуйста, — прошептала я, несмотря на то что из всех нас я в последнюю очередь могла об этом просить, — не забирай ее пока. Она так нам нужна.
В ответ я услышала звук, похожий на плач. В лицо мне ударил мокрый ветер — а может, и привидение, недовольное тем, что с ним осмелилась говорить дочь человека, чье сумасбродство стоило им обоим жизни. Мне казалось, я чувствую болотный запах и вижу светящиеся очертания рук, постепенно исчезающих в темноте.
Анджу не замечала ничего, она всё еще сидела, погруженная в себя, а мать раздраженно окрикнула:
— Судха, что с тобой? Посмотри, что ты наделала — на полу снова лужи. Закрой сейчас же окно!
Не знаю, сколько времени прошло — несколько минут или часов, — когда дверь комнаты Гури-ма со скрипом открылась. Доктор тихим голосом давал Пиши указания: «Диета… температура… Завтра будут готовы результаты анализов. Пусть она выпьет эти таблетки, если приступы боли возобновятся. И сразу же звоните мне, если ей станет хуже».
Пиши повернулась к Анджу.
— Мать хочет тебя видеть.
— Только пожалуйста, не волнуйте ее, — предупредил доктор, передавая свои сумки Сингх-джи. — Состояние очень нестабильное. Я бы не стал разрешать никому к ней заходить, но она настаивает.
Анджу умоляюще посмотрела на меня. И я ощутила соленый вкус ее страха у себя во рту. Но когда я встала, чтобы пойти вместе с ней, Пиши остановила меня:
— Гури сказала, только Анджу.
Вот так нам иногда приходится окунаться с головой в новую, взрослую жизнь, и никто не может поддержать нас в такие минуты, даже самые близкие люди, готовые пожертвовать всем ради нашего счастья.
Моя сестра открыла дверь. В коридор проник запах фенола и мочи — рвущий сердце запах стыда и беспомощного тела, и Анджу исчезла за закрывающейся дверью.
Я ждала Анджу, лежа в ее высокой белой кровати. После ухода доктора мать велела идти к себе, но как только она заснула, я пробралась в комнату сестры. Мне страшно было подумать, что остаток ночи Анджу проведет одна.
Я представила комнату, где лежала больная Гури-ма. В неярком свете ночника поблескивала кровать красного дерева. Гури-ма полулежала, обложенная подушками, а на ее шее судорожно пульсировала синяя жилка. Она не пыталась сесть и не плакала — она была умной женщиной и понимала, что должна сберечь свои силы для более важных вещей. Когда она говорила, ее голос напоминал звук рвущегося шелка. Какие слова Гури-ма подбирала, чтобы признать свое поражение и страх, развенчать все свои мечты о будущем Анджу? Я не знаю.
Когда Анджу наконец вошла, пошатываясь, в комнату, я спросила, всё ли с ней в порядке, а она начала истерически смеяться — долго, то громче, то тише, пока я, боясь, что кто-нибудь услышит ее смех и войдет к нам, не зажала ей рот ладонью.
Наконец Анджу затихла, изредка вздрагивая. Я уложила ее в постель, и она повернулась на бок, чтобы я могла лечь с ней рядом — так, как мы часто делали в детстве. Я легла, накрыла нас обеих покрывалом и гладила Анджу по голове, пока она хоть немного не расслабилась. Уже почти засыпая, она тяжело вздохнула и сказала:
— Помнишь, как я смеялась над словами Пиши? Только что я поняла — зря.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я глухим от страха голосом.
— Пиши много раз говорила нам, что нужно быть осторожнее в своих словах — сказанное может воплотиться. Помнишь, как я пообещала тебе в тот вечер, когда твоя мать решила запереть тебя дома, что мы всегда будем вместе, что бы ни произошло. Так всё и будет.
— Да о чем ты?
— Не спрашивай меня сегодня больше ни о чем. Я не могу об этом говорить.
Я обнимала спящую сестру и тщетно пыталась разгадать, что значили ее слова. Но я не могла представить, что Гури-ма, пусть даже серьезно больная, сказала бы то же, что и моя мать. Наконец я сдалась. Может, было слишком поздно, может, я слишком устала. А может, просто плохо соображала из-за страха. Анджу спала, положив голову мне на плечо, — так, как делают дети. Ее глаза метались под закрытыми веками, а я молила о добрых сновидениях для нее, чья только начавшаяся жизнь рассыпалась на кусочки.