— Ну, Кунигунда! — сказала герцогиня, — что это ты там стоишь, призадумавшись? Может, ты уже не желаешь с нами знаться, или мы с дядей Карлом должны приветствовать твое инкогнито?
Я ничего не понимала, в то же время мне было понятно ровно столько, сколько мне давали понимать. Наконец я отважилась и подошла к матери-герцогине, то ли свалившейся с неба, то ли поднявшейся из преисподней, и дядюшке, сверкавшему огнем, упала перед ними на колени и опустила глаза долу.
— Злое дитя, — нежно произнес герцог, наклонился ко мне и аккуратно приподнял мои юбки и исподнее, — ты заслужила наказания! Это крестьянское платье, которое никак не идет принцессе чистых кровей, и этот хорошенький зад, попытавшийся сегодня от нас сбежать со всеми его прелестями.
И тут господин герцог своей дюжей рукой так отвесил мне по заду, что обе мои ягодицы, должно быть, запылали.
Это, однако, было еще не все, что хотел сказать мне герцог; он подозвал двух пажей, те схватили меня за ноги и подняли таким образом, что я оказалась головой вниз с разведенными в стороны ногами, как одно из Bijous indiscrets Кребийона[105], и представляла собой самое, как я думаю, непристойное зрелище на свете. Одежда упала мне на лицо; мой живот, лоно, бедра, зад — короче, все сияло в лучах вечернего солнца, которое, пылая красным, стояло над лесом и вскоре собиралось с нами попрощаться.
Потом герцогиня Матильда, моя новая мать, подошла ко мне, раздвинула мои половые губы, и герцог Карл из колбы влил мне в чрево что-то, что тут же потекло по моим жилам, разжигая во мне неистовый пламень.
В тот же самый момент я почувствовала, что преображаюсь. Пажи с громкими вздохами стали меня опускать, герцог подхватил, и, когда я оказалась на ногах, то была по меньшей мере на два фута выше, чем прежде, и сияла, облаченная в серебристое одеяние с белоснежным кружевным воротом, полностью открывавшем мою шею и грудь, напоминая даму из рыцарских времен.
— Ага! — воскликнул, улыбаясь, герцог. — Вот теперь наша фройляйн Кунигунда такая, какой и должна быть! Дай-ка посмотреть, девица, каково у тебя под платьем, так ли все ладно, как снаружи?
— Подними юбку, дитя! — приказала герцогиня Матильда.
Я повиновалась и подняла юбку.
— И исподнее! — скомандовал герцог.
Я сделала, как он просил, и теперь два пажа снова схватили меня, а герцог вывел из шатра рыцаря, на котором были лишь серебряные латы и больше ничего, кроме кожи, которую, как вы знаете, Господь дал еще Адаму. Не успела я даже рассмотреть его и его выставленное вперед копье — как он бросился ко мне и с такой яростью вонзил орудие в мое обнаженное сердце, что сердце это вмиг изменило свой облик и кровавыми знаками возвестило о своем уничтожении. Пажи во время турнира были так учтивы, что обнажили меня и сзади и после каждого нападения поворачивали меня израненными местами так, чтобы тактичные зрители могли внимательно все рассмотреть.
Трижды осаждал меня рыцарь, но после третьей схватки объявил всем зрителям словами Густава Адольфа в сражении при Лютцене[106], что он... сыт по горло, и действительно его копье уже было в совершенно непригодном состоянии.
— Раз так! — крикнул герцог, — то подкрепим себя снедью и вином и будем готовиться к дальнейшему наступлению на Венгрию; я обещал Зигмунду навестить его, а вам, рыцарь Хариберт[107], было бы неплохо поберечь силы, прежде чем мы... встретимся лицом к лицу с турками.
Рыцарь Хариберт почтительно поцеловал руки Матильде и Карлу, а я, после того, как пажи заботливо отерли и отмыли все земные грехи, опустила платье, взяла предложенную мне Харибертом руку, и мы направились к шатру.
Сумерки уже царили над полями, лес стоял перед нами пепельно-серый, словно парик лютеранского учителя из Опавы, а заходящее солнце пылало таким светом, какого я никогда и не видывала. В шатре все блестело серебром и золотом; один из миннезингеров прочистил горло и пропел нам песню всем известного Бурманна из Лейпцига[108]:
и мы с громким смехом расселись вокруг стола.
Но, мой бог! где это видано! Ничего кроме пирогов! ничего кроме пирогов! Пироги на любой вкус! Ни зуба сломать, ни губы скривить, и это разнообразие печеного такое ошеломляющее, что мы и не знали, за какой кусочек в честь Котито[109] нам взяться сначала. Вина тоже было достаточно, серебряные бокалы постоянно наполнялись из трех оставшихся кувшинов мадам Шоделюзе, стоявших в углу, и мы только и делали, что ели и пили.
105
106
107
108