Я повиновалась, плут разомкнул прелестные губы, обхватил ими жесткие волосы, украшающие мое чувствительное место, и, испив бальзама кипрейской богини, сказал:
— Вот так бы я щипал траву на волшебной поляне мадмуазель де Саранж, если бы оставались у меня силы поднять свое повергнутое тело...
Аврелия очнулась от сладкого забытья, уставилась на меня ласковым взором; потом поставила левую ногу на пол у алебастровой колонны, поднялась, от чего занавес небесного театра сразу же упал, и стремительно приблизилась ко мне:
— Comment, Drelesse![137] — начала она сердито и подняла меня. — Qui veut-on dire avec cette masquerade?..[138] В мужском платье — под моей кроватью?.. — И не говоря больше ни слова, даже не дав мне опомниться, она схватила колокольчик и принялась звонить.
Клементина, ее камеристка, которую я знал, появилась в дверях.
— Смотри-ка! Клемане! — воскликнула Аврелия. — Фредегунда сошла с ума.
С этими словами она взяла стул и велела Клементине меня на него уложить.
Клементина молча повиновалась. Ведьма схватила меня, словно охапку белья, и, прежде чем я успел сообразить, что произошло, я уже лежал с задранной рубашкой, как и был должен; Клементина держала меня крепко, будто я был петух, в последний раз прохрипевший «Gare a vous!»[139], а Аврелия так крепко прикладывала свою нежную руку к южным и северным полушариям моей сельской плоти, что я громко орал...
Во время этой экзекуции я дергался так резко, что мой пояс развязался, и красивые монеты рассыпались по ковру и скользкому полу.
— Что это, Фредегунда? — воскликнула Аврелия, увидев деньги. — Предательница! Ты сбежать хотела... видишь, Клементина, это испытание моей доброты!.. Бесстыдница! Убежать она хотела... предать меня! Ах! ты заслужила порки! — И тут же был повторен акт наказания, да такой жестокий, что мои бедные ягодицы разгорелись, будто ковкое железо в кузнице Вулкана[140]. — Клементина, продолжала Аврелия, — золотые забери себе, а эту плутовку отведи в зеленую комнату и лупи ее розгами, пока она не сознается, что задумала...
Клементина подняла меня и потащила за собой.
— Где Евгения? — (это была племянница Аврелии), спросила та вслед.
— Она должна быть в ванной, — отвечала Клементина.
Аврелия приказала Клементине надеть на меня белое неглиже Евгении, но прежде бросить в ванну[141], как только Евгения ее покинет; а с покаянием можно и подождать.
Клементина приказала мне следовать за ней; я шел, придерживая руками спадавшие штаны — вот было зрелище!
Мы прошли длинный ряд комнат и остановились перед закрытой приемной.
Клементина постучала.
— Вы готовы, мадмуазель? — прокричала она, и звонкий голос ответил: «Сейчас иду»; тотчас же двери открылись, и нам навстречу выпорхнуло прелестное создание. Клементина засмеялась, подмигнула и сказала, что я беглянка Фредегунда, которую она должна проводить в ванную, только что покинутую Евгенией. Евгения улыбнулась, раскрыла шаль, взглянула на свою белоснежную девственную грудь, будто желала заглянуть себе в сердце, и прошептала: «С дорогой тетей случаются чудесные озарения... она, нужно признать, единственная в своем роде». С этими словами она нас покинула, а я через две минуты лежал в чем мать родила в ванне, в той самой воде, что несколько мгновений назад обнимала нежное тело прекрасной Евгении.
Я плавал в море блаженства, и пока Клементина скребла меня драгоценным мылом, особенно долго задерживаясь на моих крепких ягодицах, я думал о девственной груди Евгении и покрывал ее тысячью поцелуев.
Вскоре стоял я, прекрасней лоредановского Адама[142], перед моргавшей от удивления Клементиной.
Горячими губами Клементина поцеловала ту часть моего тела, которая теперь, после того, как ее лишили живости, не нуждалась даже и в фиговом листке, чтобы скрыть свою грешную, склонную к мятежам природу, натянула на меня нижнюю рубашку, оставленную Евгенией, и белое неглиже, и повела в зеленую комнату.
Евгения и Аврелия были уже там; Евгения сидела на подоконнике, а Аврелия, раздетая, т.е. в рубашке и белоснежной мантилье с открытой грудью и обнаженными руками, стояла перед ней...
— Мне, — говорила Аврелия племяннице, пока мы с Клементиной, в ожидании распоряжений, застыли посреди комнаты, — чуть ли не была уготована судьба Арривы[143].
— Que vous me dites?[144] — спросила Евгения и так двусмысленно посмотрела на свою тетю, что теперь, после этого отличного «que vous me dites?» могло следовать лишь известное гамлетовское: «Ступай в монастырь»[145].
140
141
Доказательством величайшей чистоты женщины перед мужчиной, говорит Агриппа из Неттесгейма, является то обстоятельство, что после невинной женщины вода в ванной никогда не будет грязной, мужчина же оставляет после себя в воде лишь нечистоты.
142
...
143
Аррива, нимфа Дианы, настолько же красивая, насколько и скромная, была изнасилована лидийским царем Тмолом в храме, у подножья алтаря. Не желая жить в позоре, она повесилась. Изображение того, как все это произошло, мы можем увидеть на одной из гравюр в Memoires de Saturnin т. 1. Аррива и Кунц фон дер Розен, не говоря уже о вольтеровой Доротее в мужских штанах, вряд ли бы заслужили снисхождения в Элизиуме.
145
...