— Ah, je comprends![146] — сказала Аврелия, забирая из рук прелестницы шитье, и велела ей встать.
Евгения встала, Аврелия подвела ее к окну и задрала ей до пояса юбки и исподнее — солнце, которое как раз было в зените, просвечивало через красные шелковые шторы...
Упоительный миг! На изумительное, еще никем не оскверненное тело легли красные отблески проникавшего в комнату сквозь шторы светила, ненавидящего покровы; и лишь лицо Аврелии -лик Мадонны — пока тетка раздвигала ее нежные чресла и рассматривала таинственное чудо лукавой природы, чудо, которое, казалось, хотело разглядеть и солнце, — оставалось белым словно лилия...
— Ah, та Niece! Ма Chere![147] — воскликнула Аврелия, наклонилась и поцеловала губы страсти, к благородному шепоту которых культурный человек относится с таким презрением. — Ah, та Niece! Тебе я могу признаться во всем! Телесным зрением вижу я символ твоей душевной невинности непорочным; и — ты понимаешь меня, ты целиком мною прониклась — от тебя мне нечего скрывать.
Евгения опустила платье, а Аврелия продолжала:
— Да, любовь моя. Сегодня я чуть не стала Арривой. Отец Ансельм был уже в исповедальне; мне ведь совершенно не в чем исповедоваться, верная системе, согласно которой нравы без чувств и мораль без чувственности не приводят к совершенству и не несут высшего смысла: я пожаловалась ему лишь на то, что до сегодняшнего дня немногие искушения преодолевала я с усилием; все давалось мне легко... «Неужели? — ответил отец Ансельм и посмотрел на меня с удивлением. — Юность! Красота! Темперамент! Здесь все сходится в единой точке; в точке наслаждения, и тем не менее...!! Подобная добродетель для меня загадка!.. Не могли бы вы, мадмуазель, повторить это признание вон там, перед алтарем великой грешницы Марии Магдалины, не стыдясь собственного тщеславия и гордости?..» — «Могу!» — был мой ответ... «Тогда пойдемте», — сказал Ансельм; мы вышли из исповедальни и пошли к алтарю Марии Магдалины, который, как ты знаешь, стоит в углу. Не задумываясь о том, нужно ли мне подождать указаний Ансельма, я бросилась на ступени алтаря и произнесла: «Святейшая, самая кроткая из всех грешниц!» — Но не успели еще эти слова слететь с моих уст, как я почувствовала, что меня кто-то схватил, почувствовала, как кто-то задрал мне юбки, исподнее и раздвинул мои чресла. С моих губ не сорвалось ни звука — да и в церкви никого не было, но я вертелась как баядерка; никакой Геркулес не смог бы меня опозорить.
— Это сделал Ансельм — немощный? — спросила Евгения.
— Боже милостивый! Нет, это был великолепный Ромуальд, наш каноник, который так приглянулся тебе на последнем маскараде.
— Тот самый?
— Тот самый! Он был лишь в рясе, без штанов. Своим прекрасным мускулистым животом он прижался к моему голому заду; его яростный член прорывался к моему лону, будто молния сквозь тучи, но... напрасно! Я так крепко зажала его в бедрах, так решительно, что он не смог освободиться от наваждения, доведшего его до безумия.
«Мадмуазель! Мадмуазель!» — ревел осатанелый. — «О Ансельм! дай мне кинжал! пронзи им грудь этого негодяя... Madelaine!.. Madelaine! Sainte Madelaine![148] — причитала я. — Посмотри, что может выдержать женщина!..»
«Да, черт побери! — воскликнул Ромуальд, в то время как я все крепче и крепче сжимала бедра. — Отпусти меня! Потаскуха, какой нет подобных! Победа за тобой...»
Я разжала бедра, и в мгновение ока Ансельм опустил мои юбки, Ромуальд исчез...
Ансельм поцеловал мне руку и сказал: «Я отпускаю вам все грехи до самого вашего сорокалетия...»
«Не беспокойтесь, святой отец! — отвечала я. — Так долго жить я не намереваюсь. Без красоты не будет и искушения. В скором времени вы обо мне услышите».
С этими словами я его оставила и ушла оттуда в твердом намерении еще сегодня, как Кларисса[149], составить завещание, а завтра умереть...
— Тетя! — вскрикнула Евгения. — Умереть?
— Да! Офранвиль и Верганден — оба сумасшедшие. Я же не хочу, что называется, стать из-за них тоже безумной... лучше... умереть...
Мы восторженно внимали Аврелии; закончив, она посмотрела на нас и сказала:
— Подойди сюда, Фредегунда.
Я подошел, преклонил колени, приподнял ее мантилью и исподнее и поцеловал ее в левую коленку, пытаясь при этом отыскать взглядом темную долину любви. Клементина дернула меня вверх, и исподнее Аврелии, подобно покрывалу Исиды[150], накрыло меня с головой, не успел я опомниться, как губы мои уже касались лабиринта жизни; острые зубы мои зацеплялись за самые тонкие из нитей Ариадны.
149
...
150
...