Быстренько все прибрав, они вышли из дому. Черномордый топтался возле помеченного Бичом камня, а рядом, озираясь, сидела тоненькая, складная, видно очень молоденькая песчиха с умной, симпатичной мордашкой. «Красотка» — дал ей имя Волков и сказал об этом Альке. Бич выкатился из дому, и песцы легко и грациозно взметнулись на высокий камень. Сощурив проказливые, золотистые, как лютики, глаза, Красотка слегка показала Бичку зубки, когда тот пробегал мимо, а потом начала лизать своему новому другу морду. Тот блаженствовал. Нервной, неряшливой Мамке было, видно, не до ласк, и семейная жизнь дала трещи ну.
Тучи расползлись, но солнце еще было тускловатым. Вдыхая свежий, насыщенный мелкой соленой пылью возух, плывущий над побережьем со стороны океана, Волков неторопливо шел к берегу. Альке же не терпелось — подражая крику птиц, она промчалась мимо него Проводив ее взглядом, Волков осмотрелся. О, какой отличный брус лежит! А вот и еще три… А там целый завал бревен. Стоп-стоп: якорь, что ли? Волков порылся в гальке обломком доски и увидел, что, конечно же, якорь. Надо будет перетащить его потом к дому. «Поставлю у стены, — подумал он, — и это придаст жилью сразу нечто особое, морское».
Они обогнули бухту, для чего пришлось подняться немного в гору, а потом нырнули в узкое мрачноватое ущелье, в котором даже их осторожные шаги отзывались гулким эхом.
— Тут есть совсем маленькая, ну прямо детская бухточка, — прошептала ему в ухо Алька. — Тише же. Касатки сюда заплывают. Таятся тут, котиков выглядывают.
Бухточка действительно оказалась совсем крошечной, но, видно, глубокой. Вход в нее со стороны океана был перекрыт торчащим из воды кекуром, и волны, ударяясь о него, разбивались на два потока и с урчанием протискивались в узких проходах.
— Каланка… — зашептала вдруг девочка. — Самочка каланья… Туалет себе наводит.
Волков присмотрелся.
На плоском камне, выглядывающем сырой лысиной из воды, сидел спиной к людям зверь. Он действительно сидел; расставил задние лапы, изогнулся колесом и вылизывал себе живот. Волна ударилась в кекур, влилась в бухточку и смыла зверька с камня. Вынырнув, тот покрутил головой, и Волков увидел симпатичнейшую усатую мордочку с небольшими, вроде как подслеповатыми глазами и ушами, плотно прижатыми к голове. Уцепившись передними лапами за камень, каланка начала взбираться на него и вдруг упала в воду, будто кто-то потянул ее назад.
— Седой! — ахнула Алька. — Это тот, которого дядя Боря разыскивает.
Из воды высунулась седеющая широконосая физиономия второго калана. Усы у него торчали в стороны, как у бравого опереточного брандмейстера, маленькие глаза весело сверкали, а шерсть на толстых щеках напоминала небритую, неряшливую щетину. Ну конечно же, это он стянул самочку в воду. Ну дед! Взобравшись на камень, самочка незлобно куснула Седого за щеку, а тот, помотав головой, ухватил ее за заднюю лапку и сдернул в воду. Звери баловались, как дети. Они кружили в воде, гоняясь друг за другом, ныряли, и самочка все покусывала Седого то за щеки, то за уши, но, видимо, совершенно не больно, а шутя, ласково. Потом она опять взобралась на камень и, изогнув гибкое молодое тело, начала вылизывать себя широким темным языком. А Седой плавал у камня. Он лежал на спине, сложив на груди мускулистые лапы, и любовался своей подругой. Повернувшись к нему, она вскрикнула странным, вибрирующим голосом, и Седой совершил вдруг великолепнейшее сальто, а потом и вообще завертелся в воде колесом, желая, видимо, показать, что он полон сил, что он такой ловкий и умелый, что пускай-ка молодые еще потягаются с ним.
Набежала волна. Смыла самочку. Каланы вынырнули и лежали теперь рядком, слегка покачиваясь, а потом Седой стал взбираться на камень, и теперь уже самочка дернула его за лапу, и Седой — на что только не пойдешь ради юной подруги! — смешно растопырив ноги, свалился в воду и вроде бы как утонул. Минуту спустя он всплыл из глубины вверх животом, как мертвый; он даже голову откинул и глаза закрыл. Самочка вначале делала вид, что и не замечает Седого, но, забеспокоившись, вдруг опять закричала и со всех сил поплыла к Седому. И тогда он кончил придуриваться. Ткнувшись носом в мордочку самочки, он нырнул, и она тоже. Вынырнули они голова к голове и поплыли в океан. Видно, Седой хотел что-то показать подруге за пределами бухты.
Папаша Груум и другие
— Вот тут, за скалами, львы. Спят, конечно. Они просто ужас какие засони, — сказала девочка потеплевшим голосом, когда, покинув бухточку Седого, они направились к лежбищу морских котиков. — Мы к ним еще специально придем. А вот и коты! Слышишь? Бежим!..
Заглушая шум океана, с берега доносился рев многих зверей. Легко перепрыгивая через бревна и камни, Алька бежала впереди, а он спешил за ней. Рев становился все более могучим. Девочка предостерегающе подняла руку и легла на обломок скалы, а Волков повалился рядом и, выглянув, увидел с обрыва, который начинался прямо за скалой, всю изогнувшуюся дугой лайду бухты. Наверно, про такие берега и говорят: лукоморье. Волков видел уже все это, но и сейчас, будто впервые, с удивлением, восторгом и, пожалуй, даже немного со страхом перед этим царством зверей осматривал берег. Сколько же тут зверья! Весь берег будто колыхался: животные ползали, двигались, шевелились. Темно-бурыми горами возвышались на истоптанном песке коты-секачи; они крутили головами, разевали зубастые пасти и беспрестанно ревели грудными, рокочущими голосами. Более изящные самочки группками по десять-двенадцать расположились вокруг них. Заигрывая с секачами, они прижимались к ним и терлись о грубую, обсыпанную песком шкуру того или другого самца. Ползали черные, будто тушью облитые, тупорылые котята. Под крутыми обрывами, что возвышались над пляжем, котята сбились в группки по нескольку десятков. Это были настоящие детские садики.
— Подойдем еще ближе, — тихо сказала Алька. — Там нам будет все-все видно.
Пригнувшись, они перебежали открытое место, поползли, а потом осторожно выглянули из-за камней, и Волков отшатнулся: большая котовая семья расположилась прямо под ними. Кажется, потянись — и достанешь рукой до спины или башки секача.
— Папаша, — тотчас дала имя секачу Алъка. — Ух и злющие эти секачи! Только бы им и драться: чуть что — цап!
— Гру-уу-ум! — подал голос могучий, так и видно, как бугры мышц перекатывались под бурой шкурой, секач, изгибая толстую шею, внимательно осмотрел свое семейство, будто пересчитывая самок.
— Это не Папаша, это Груум, — зашептал Волков. — Клянусь трезубцем Нептуна!
— Ну хорошо-хорошо. Пускай будет папаша Груум… Тут все как у людей, — сказала девочка. — Тут и дети, тут и взрослые, и старички… Во-он там, в конце лайды, пенсионеры лежат. Они уже, может, даже беззубые. Старичков все гонят, и они поселяются отдельно.
— Одна, две, три… считал Волков самок; ого, восемнадцать жен у папаши Груума. Да ты еще крепок! И видно, немалую и трудную жизнь прожил, а? Какой-то отпечаток бурно прожитых лет был виден в усталой, немного брезгливой морде зверя, в его тусклых прижмуренных глазах, да и в том, как время от времени, отвечая на заигрывания самок, он осматривал их равнодушным взглядом. С уважением Волков разглядывал его обкусанные, поломанные усы и многочисленные шрамы на голове и спине. Одни из них были старыми, уже зарубцевавшимися, а другие совершенно свежими. Ну что ты ревешь, дядя? Глядя в океан, где плескались молодые коты-холостяки, папаша Груум все ревел и ревел низким расстроенным басом.
— Они, секачи эти, все лето никуда не отходят от самок, — сказала девочка. — Дядя Боря рассказывал, да и Лена тоже: они ничего, ну совсем-совсем ничего не едят и, может, даже не пьют. Отойти боятся от своих котих, а то другие секачи их разворуют. Здрасьте, еще один сюда тащится. Ой, что это с ним?
Одинокий секач, странно переваливаясь, спешил по сырому песку вдоль самой кромки лайды. Был он намного крупнее других секачей, но все же несколько меньшим, чем папаша Груум. Волков присмотрелся — правый передний ласт кота был изуродован, будто кто-то отсек край. Рана была свежей, еще плохо зарубцевавшейся и кровоточащей.