Но ведь мою лодку гнали не один, а два движка. Мои товарищи играли в шахматы для удовольствия, я – тоже; удовольствие они получали от процесса игры, я – тоже. Но если для них все с удовольствия начиналось и удовольствием завершалось, то для меня – как и для любого истинного игрока – удовольствие было неотделимо от победы. И если они проигрывали, то для них это был просто проигрыш и ничего более, тогда как для меня любой проигрыш был неудачей, которой быть не должно, но раз уж она случилась – значит, я где-то ошибся, значит, нужно в этом разобраться и ошибку понять, чтобы не сделать ее впредь.
Жившему во мне игроку эмоций от процесса игры было слишком мало для удовлетворения. Я должен был побеждать, побеждать непрерывно, побеждать всех; а для этого найти алгоритм успеха, свою комбинацию «тройка, семерка, туз», против которой не устоит никто. И если мои товарищи думали о шахматах только в процессе самой игры, за доской, то я – так мне сейчас представляется – постоянно жил в атмосфере шахмат, они все время были со мной, если не в центре, то на периферии сознания.
Что же из этого следует?
Во-первых, новое качество в моей игре возникло не столько как следствие статистических процессов (знаменитый закон перехода количество в качество – утешение, компас и прибежище всякой трудолюбивой посредственности), сколько как результат целеустремленной работы.
Во-вторых, энергия, которую я вкладывал в каждую партию, тем более в отдельные, ключевые ее ходы, рождала необычную для моих сверстников плотность игры. Она, эта плотность, становилась для меня привычной и потому нарастала с годами.
В-третьих, вначале неосознанно, а затем все более сознательно я искал гармонию в том, что происходило на шахматной доске. Я еще не понимал ее тайны, но плоды гармонии – неистребимая жизненность и неотразимая победоносность – были для меня очевидны.
Не правда ли, этот маленький «букет» все-таки претендует на исключительность?
Только на первый взгляд.
Только в сравнении с тем, что привычно, что мы видим в окружающих нас людях.
В сравнении с банальностью.
Я не хочу сказать худого о товарищах моего детства. Они одарили меня своей дружбой, они никогда не подавляли меня – самого маленького и самого младшего в компании. Напротив – они всячески поддерживали и поощряли меня. Это их снисходительное благодушие и любовь создали тепличную атмосферу, в которой я поднимался как на дрожжах, развивался свободно, не ведая боли и уколов ревности. Не знаю, сколько им было дано, уж во всяком случае не меньше, чем мне! – это были здоровые, ловкие и толковые ребята. У них все получалось легко и просто, без проблем, без видимого напряжения. Жизнь не требовала от них борьбы, не требовала преодоления. И вот я думаю: не это ли погубило задатки, которые в них безусловно были? И у них, и у меня внешне все было вроде бы одинаково: одинаковые обстоятельства, одинаковое воспитание, предположим – одинаковые способности. Но они – имея громадный выбор (который не осознавали), дезориентированные громадной собственной силой (которую не осознавали тоже) – выбрали линию наименьшего сопротивления. Даже не выбрали – поддались ей, поддались течению. Оно усыпило, убаюкало их. «Мышцы» их душ, не испытывая нагрузок, уже к юности одрябли; память, загружаемая лишь школьной зубрежкой, потеряла творческие функции, стала механической; мысль – не имея достойной цели, – выродилась в колоду стереотипов. Помните, как у Марка Твена, в «Принце и нищем», государственная печать, оказавшись в руках мальчика-люмпена, превращается в инструмент для колки орехов…
А я в это время бил в одну точку. Бил, бил и бил. Не потому, что я такой умный – так сложилось. Игрок стал кормчим моей души. А любой игрок знает, что путь наименьшего сопротивления никогда не приведет к выигрышу. Тем более – к крупному выигрышу. Просуществовать, продержаться, свести баланс так на так, – да и то при условии стабильного везения! – вот максимум, на который может рассчитывать в игре плывущий по течению. Что в основе этой философии? Выгода. Вот печка, от которой он пляшет; вот его истинная цель.
А ведь у игрока совсем иная философия, значит, и цель иная. Игрок играет для того, чтобы пережить приключение. Играя – он преодолевает. Преодолевая себя, обстоятельства, судьбу.
Только ради выгоды игрок никогда бы не пошел на все эти издержки. Сама по себе выгода ему скучна. Желанна – как и всякому нормальному человеку, но при этом и скучна. А поскольку истинный игрок ищет переживаний, провоцирует их, коллекционирует их, любая скука ему противопоказана. В том числе и скука ради выгоды. Поэтому, стоит ему ощутить, что скука встала за его спиной, он тут же прогоняет ее простым приемом: он повышает ставку. Независимо от карт, которые в это время находятся у него на руках. Натура сильнее расчета!
Где же здесь исключительность?
Я не вижу ее.
Любой истинный игрок талантлив – это безусловно. Он не выносит рутины, ищет новые ходы, испытывает себя, бросая вызов судьбе. Он не хочет и не может жить скучно. Ну и слава Богу! Что в этом особенного? Где, на каких скрижалях написано, что скука и банальность – это норма? Банальность бесплодна, значит, тормозит развитие, – и уже хотя бы поэтому не может быть нормой. Скука – сильнейший источник отрицательных эмоций и первый признак спада, она способна истощить и погубить любое живое дело, – значит, и она противопоказана норме. А что же такое норма? Это состояние, это ситуация, которые способствуют развитию, движут дело вперед. Порождают нечто новое.
Вот почему я считаю, что букет векторов (повторяю: интенсивность поглощения партией, целеустремленность в работе над проблемами, плотность игры и поиск гармонии), которые слитным усилием вначале подняли меня в шахматной игре над моими друзьями детства, а потом вынесли на шахматный трон, – это всего лишь норма.
Нормально, когда человек много работает.
Нормально, когда он вкладывает в работу душу.
Нормально, когда он старается внести в работу необычность, небывалость, непредсказуемость, без чего и нет ни Творчества, ни Игры, между которыми – когда они с прописной буквы – я с удовольствием ставлю знак равенства.
Нормально, когда критерием творчества служит идеал.
Но! – как сказано в Святом Писании – много званых, да мало призванных.
Как же долог путь, который мне только еще предстоит пройти!.. Сколь он щедр на тупики, на испытания, на искушения… если бы знать наперед…
У игроков в преферанс есть поговорка: если знать, что лежит в прикупе, можно не ходить на службу. Не знаю, не знаю… по крайней мере, за себя ручаюсь: я бы так не смог. Скучно. (Если позволите, я не буду говорить о моральной стороне, ее, я уверен, мы оцениваем одинаково.) Уходит смысл. Остается ощущение бездарно прожитых дней. И ведь эту пустоту уже ничем не заполнишь: пустоту можно заполнять только сегодняшнюю, а вчерашняя остается зияющей в душе раной навсегда…
Нет, я бы наверняка так не смог. Я бы чем-нибудь другим занялся, – уж как-нибудь бы да придумал! – чтобы было напряжение, чтобы дух захватывало, – пан или пропал! – чтобы каждой клеточкой тела ощущать: живу! Живу! Но я забежал вперед.
А пока я, маленький и тщедушный, стою на коленях на стуле. Передо мной на углу стола шахматная доска. Напротив – отец. Он чуть откинулся на своем стуле, так что его лицо кажется загорелым в рябой тени от бахромы красного шелкового абажура, который парит над нами царственным балдахином. На доске очередной разгром. Остатки моей армии, разбросанные по полям, уже невозможно соединить ни хитростью, ни силой – нет времени, нет для этого ходов.
– Через два хода тебе мат, – говорит отец.
Я это вижу. Я уже настолько разбираюсь в шахматах, что кроме своих ходов, могу предвидеть и ходы отца. Чаще один-два, но иногда – прослеживая очевидную логику какого-то резкого его хода – я угадываю (или предполагаю) целую серию. И это меня захватывает необычайно.