Но ведь я веду речь о другом. О принципе: между мной и делом не должно быть третьего.
Я знаю, что миллионы людей придерживаются совершенно противоположного принципа: новое – это хорошо забытое старое; следовательно, не стоит понапрасну истязать собственные мозги, достаточно знать, где искать ответ, полученный в трудах и муках другими. Но я все же полагаю, что правота на моей стороне. Потому что, во-первых, жить в соответствии с моим принципом интересней; во-вторых, результат получается не одноразовый, а на всю жизнь; в-третьих, с каждой самостоятельно решенной задачей вырастаешь, становишься уверенней, начинаешь дерзать на все более высокие цели, недоступные тем, кто привык есть с чужой ложечки.
И всем этим – установке на самостоятельность, на импровизацию, на отыскание собственного ответа – я обязан шахматам. Более того – своему первому, вроде бы бессознательному, знакомству с ними. Просто поражаешься иногда, анализируя свою жизнь и вдруг открывая, от какой малости, от каких тончайших нюансов зависит порою твоя судьба.
Кстати, хочу снять возможные возражения. Потому что сразу напрашиваются два вопроса: 1) а разве отец не был моим первым учителем в шахматах? 2) и разве не его игра была тем коридором (значит – посредником – третьим между мною и шахматами), который меня к шахматам и привел?
Если слепо следовать фактам и прямолинейной логике – это так. Но у каждого факта есть еще и содержимое, от которого и зависит истинный смысл.
Отец был и остается моим первым Учителем, и во многом – эталоном. Учителем в науке жизни – но не в шахматах. Да, это наблюдая его игру, я узнал ходы; да, это он преподал мне первые уроки шахматной борьбы. Однако познавая игру, я был совершенно свободен и самостоятелен. Если бы я разгадывал игру, как кроссворд, если бы от отца я воспринял бы только принципы «правильной» игры, я бы пришел к однозначному ответу. К законченности. К пространству от и до. И игра стала бы для меня жесткой конструкцией с ограниченным числом свобод.
К счастью, я был занят совсем другим.
Как я сейчас понимаю, сидя на отцовских коленях я был занят поиском соответствия, поиском мостов, поиском общего знаменателя между двумя мирами: созданным моим воображением и реально функционирующим на шахматной доске. В том-то и парадокс – и мое счастье! – что ходы закономерности в этом узнавании были не самыми главными. Важнее было ощутить жизнь, раскрывающуюся на моих глазах на шахматной доске. Вначале ощутить – и лишь затем понять. Поверить ее гармонией.
И тут следует подчеркнуть наиважнейший момент: ничего б этого не было, если бы мой отец и его друзья знали теорию. Но Господь миловал. В их партиях царила очевидная необязательность; это она прежде всего ощущалась мною и пленяла меня. От этой их игры так и веяло свободой. Они играли – как им хотелось, как Бог на душу положит. И это ощущение свободы, находящее высшее свое выражение в кураже (не путать с импровизацией! – которая суть полет мысли, тогда как кураж – полет души), – самое драгоценное, что дарят мне шахматы. А это возможно лишь при полном слиянии, при растворении в игре. Когда между вами никого третьего нет.
Здесь надо бы ответить еще на один вопрос, который вот уже двадцать лет снова и снова задают мне журналисты и любители шахмат: какую роль в моем становлении как шахматиста сыграла специальная литература?
Из педагогических соображений я часто отвечал: большую. И в подтверждение называл книги, которые, на мой взгляд, стоило бы изучить шахматному неофиту. Со временем список менялся, но одна книга фигурировала в нем непременно: «Избранные партии Капабланки», составленная Пановым. Я не жалел для нее похвал, подкрепляя их личными впечатлениями, и так преуспел в этом деле, что вскоре в каждой статье обо мне обязательным атрибутом стали рассуждения о воздействии на меня стиля Капабланки, о сходной постановке партий, построенных на накоплении мелких преимуществ и перенесении кульминации борьбы на эндшпиль, причем кульминация может оказаться смазанной, обычному любителю вовсе незаметной, – короче говоря, преснятина, сушь и прагматизм.
Я не спорил, хотя, что я по этому поводу думаю, не стоит объяснять.
Не хочу утверждать, что своею игрою я старался опровергнуть подобных комментаторов. Я просто играл. Играл как мог, как хотел, как позволяли обстоятельства. Я люблю острую игру, и, когда она – самый рациональный способ решения сложившихся на доске проблем, – с удовольствием на нее иду. Но насиловать партию лишь ради того, чтоб кому-то понравиться, – нет уж, увольте. Я привык доверять своему вкусу, привык полагаться на него. Естественность (значит – свобода) и гармония (значит – целостность) – вот мои ориентиры, вот створы, через которые я всегда стремился провести корабль своей игры. Классический стиль. Его открыл не Капабланка и завершится он не на мне, но мы оба – мастера этой прекрасной школы, где за простотой рисунка, за четкостью и ясностью линий, за прозрачностью колорита скрыты глубины, конденсирующие в своих идеях колоссальный энергетический заряд. Вот почему истинно классическую партию никогда не скучно смотреть: ее прозрачность позволяет нырять глубоко, насколько хватит ваших легких, но стоит через какое-то время – уже в новом качестве – попытаться нырнуть глубже, – и вам откроются новые глубины и новые перспективы.
Кстати, именно этих свойств: 1) сколько раз смотришь – столько обнаруживаешь новое, и 2) чем глубже нырнешь, тем большей энергией будешь вознагражден, – нет в большинстве завихренных партий. Для результата в конкретной партии вихрь бывает необходим: единственный способ спастись, попытка раскачать лодку, попытка заставить соперника поверить в серьезность твоих угроз; как минимум – заставить его потратить драгоценное время на проверку корректности твоей игры… Что ж, как игрок, не раз применявший этот прием, я признаю его равноправие с другими приемами. Признаю: он хорошо смотрится со стороны и вызывает бурю эмоций у исполнителя. Но потом, после партии, неглупый игрок обязательно спросит себя: как же я так нахомутал, что пришлось прибегать к самым крайним средствам?
Как показывает анализ, в большинстве завихренных партий ничего, кроме вихря, нет. Поэтому просмотреть ее второй раз еще так-сяк можно: ждешь повторного яркого впечатления от вихря. Но когда уже все наперед известно, второе впечатление оказывается смазанным. Будь в этой партии общая глубина – потеря была бы почти незаметна, но поскольку вихрям обычно предшествуют ошибки (значит – блуждание среди мелей), очень скоро обнаруживаешь, что смотреть ее просто-напросто скучно.
Так что же – я отрицаю влияние на меня игры Капабланки?
Нет.
Так же, как и не отрицаю влияния Алехина и Таля, Фишера и Спасского. Каждый шахматист, имеющий свое лицо, яркую индивидуальность, своими партиями как-то на тебя влияет, воздействует не только на твое видение и понимание шахмат, но и оставляет след в твоей душе. И в этом нет ничего ни зазорного, ни опасного – если твой стиль и твоя душа уже сложились. Потому что при этом ты не чужое берешь – ты себя открываешь. Открываешь себя ключом другого мастера. Его узнавая – себя познаешь.
Только так! Только открывая это же в себе! Потому что, когда просто заимствуют (запоминают, чтобы использовать при случае), не ассимилируя, не делая частью собственного мировоззрения, – наносят себе вред. Ведь знание не может быть нейтральным. Оно либо поднимает и усиливает (если стало вашей сущностью), либо разрушает вашу целостность (если вы впихнули его в себя насильно).
Здесь опять будет уместно вспомнить старшего друга моего детства и отрочества Сашу Колышкина. Сколько раз, зайдя к нему домой, я заставал Сашу за кропотливым изучением партий Чигорина или Алехина! Не в пример мне, он относился к шахматам чрезвычайно серьезно. Анализировал, вникал, заучивал… И ничего из него на шахматном поприще не вышло. А ведь дано ему было никак не меньше, чем мне, уж мне ли не знать – сотни партий с ним сыграли. И я видел, как прямо на моих глазах своим чрезмерным усердием, всей этой книжной премудростью он разрушал свою целостность, стирал свою самобытность. Тогда я не имел возможности на это повлиять, поскольку только чувствовал, а ясно понять и выразить не мог. Единственное, что он от меня слышал, это фразы вроде такой: «Да брось ты, Саня, забивать себе голову. Давай-ка лучше сгоняем в блиц!» Но за этой фразой была не лень – я никогда не был ленив, – а голос инстинкта, стоящего на страже самосохранения.