В 2005 году московское издательство «Автограф» задумало оригинальный проект – цикл из четырех книг под общим названием «Автограф века». Проект задуман как публицистический памятник современной эпохи, созданный ее свидетелями и активными участниками. Откровения выдающихся современников, поданные в форме интервью, воспроизводят картину жизни российского общества на грани двух тысячелетий. При определении героев издатели исходили из того, что слава и признание личности являются результатом уникальных достижений, несомненной гражданской смелости и целеустремленности, реализованных как в профессиональном, так и в общекультурном масштабе. Издатели исходили из того, что именно такие люди – авторы современной истории.
Меня пригласили участвовать в этом проекте в качестве интервьюера и в частности поручили шахматный раздел, в который по плану должны были войти двое: Карпов и Каспаров. Но получилось так, что Гарри Кимович не захотел со мною встретиться (или же просто не понял значения этого очень серьезного издания), и среди 100 великих россиян, которые должны были войти в эту серию (роскошное издание этой книги вышло тиражом всего в 300 экземпляров, стоимость каждого – 60000 рублей), остался только один шахматист – Анатолий Карпов.
Я лично вижу в этом некоторую закономерность. Для миллионов людей на всей территории бывшего Советского Союза шахматы уже почти четыре десятилетия ассоциируются с именем Анатолия Карпова. Он шесть раз побеждал в соревнованиях за мировую шахматную корону и столько же – в составе сборной СССР на Всемирных шахматных олимпиадах. На счету российского гроссмейстера 166 выигранных международных турниров (включая два выигранных турнира летом 2012 года), и этот рекорд до сих пор не побит. Но Карпов – не только шахматист, но и выдающийся общественный деятель.
Во время интервью мы говорили не только о шахматах. Приведу из него несколько отрывков.
– Какова, на ваш взгляд, главная причина развала Советского Союза?
– В советское время мы жили в крепкой и стабильной стране, международный авторитет которой был неимоверно велик. Казалось, что СССР нерушим. Главная беда состояла в том, что за победами на международном уровне у нас забывали про внутренние проблемы. Неумение справиться с ними развязало внутренние конфликты, что и привело к развалу Союза. Власти показали свое безволие и бессилие, а экстремисты поняли, что Москва уже не та, и Союз не тот, и совсем распоясались.
– Как сказались изменения в политической системе на взаимоотношениях людей?
– Мы не уважаем себя и от этого бросаемся из одной крайности в другую. Сначала решили во всем следовать примеру США. Да, по части традиций бизнеса им нет равных, но в плане социальном они при всем своем богатстве уступают многим европейским странам. Бесплатное образование для нас уже в прошлом. Сельские школы закрываются. Больницы – тоже. И все это под видом реформ, которые, которые якобы жизненно необходимы. А к чему ведут реформы в нашем образовании? К сокращению общих знаний. А это национальная катастрофа. Что касается культурной жизни, то она, конечно, в советские времена была идеологизирована. Но она была серьезной. Сейчас же на первый план вышла попса. Изменились условия жизни, и изменились взаимоотношения людей. Ничего удивительного, что стала меняться и мораль. Но, признаться, я не ожидал, что в этом плане мы скатимся до такого уровня, как сейчас. Поистине бессовестная политика государства по отношению к своему народу привела к тому, что смертность у нас превысила рождаемость. Многие наши люди, увы, не понимают, что их собственное благополучие зависит от общей ситуации в государстве. Мало построить личный замок. Нельзя замыкаться на своих персональных заботах. Участвовать в жизни государства – значит заботиться о себе и своих близких.
– Можно ли в наше время, в компьютерный век, соблюдать христианские заповеди?
– Соблюдать, наверное, можно, но выживать с этим трудно. Современное общество, поклоняющееся Мамоне, слишком агрессивно. А бизнес слишком беспардонен. Современный человек формирует свое жизненное поведение не с точки зрения вечных ценностей, а с точки зрения практической целесообразности. Здесь, конечно, и компьютер свою роль сыграл. С одной стороны, это двигатель прогресса, а с другой – он слишком вторгся в нашу жизнь. Компьютер, конечно, ускорил созревание шахматиста: стало очень легко находить нужную шахматную информацию. А с другой стороны, вырабатывается инстинктивный посыл: что скажет компьютер? Но ведь творческий потенциал человека все равно выше, чем компьютерная память.
Перечитав книгу «Сестра моя Каисса», я обнаружил, что многие мысли высказанные в более позднее время (а мне неоднократно доводилось делать с Карповым интервью для различных изданий), уже заложены в ней. Он уже тогда понимал, что будет со страной и с нами. В этом и ценность этих мемуаров, в которых чувствуется дыхание тогдашней реальности. Это – тоже автограф века, только более расширенный. Ну, а тот автограф, что прилагался к интервью одного из ста великих россиян – несколько строк, написанных от руки, выражающие основную мысль, – выглядит вот так:
Человечество бодро перешагнуло в новое тысячелетие. Нас захватил научный и технический бум. Мы все дальше от духовности и морали. Не стишком ли далеко ушли?
Владимир Анзикеев
Глава первая
Что я мог понимать тогда? Ничего. Совсем ничего. Но добро и зло различал. А от этих людей шла такая тупая, такая бездушная волна зла, что даже я, несмышленыш, пережил потрясение. Поэтому, видать, и запомнил все-все, до мельчайших деталей.
(Как отделить то, что действительно видел, помню, что и сейчас стоит перед глазами, – как отделить это от семейных преданий, рассказов отца и матери, рассказов, которые моя фантазия перевела в зрительный ряд, в ряд образов, может быть, более ярких, чем сбереженные моей памятью? Как разделить – свое и опредмеченное памятью родителей?.. А может, и не стоит разделять? – ведь я никак не отделял себя от них. Я был и есть продолжение их – продолжение их тел, продолжение их жизней, продолжение их памяти. Пожалуй, это и есть ответ. И нечего терзаться над авторством: память нераздельна. Все, что могу достать из прошлого – мое.)
Помню пух. Он плыл в воздухе по всей комнате. Много-много белых пушинок. Медленных-медленных. Помню, как блестели штыки. Их было два. Две длинные белые смерти (ах, русский трехгранный штык!). Они то вспыхивали отраженным пламенем в дальних углах комнаты, то вдруг проплывали рядом – ужасно большие, празднично зловещие, непонятно притягательные.
Я утверждаю, что помню это сам, а не только знаю из рассказов отца и матери и сестры Ларисы, потому что это – зрительные образы: комната сквозь карнавальную сантаклаусность хлопьев пуха, неповоротливые фигуры в тяжелых шинелях, выдвинутые ящики комода с вывернутым содержимым, истерзанные постели и книги, сваленные под полками изломанными веерами. («С книгами нужно обращаться аккуратно, сынок», – вот, пожалуй, едва ли не первое, что я помню из уст отца; впрочем, нет, первым было: «Сынок, никогда не плачь. Никогда!»)
Память сохранила три ракурса, и теперь, восстанавливая события той ночи, я полагаю, что вначале наблюдал за обыском из своей кроватки; потом – когда следователь решил, что нужно и мою кроватку осмотреть, – мать взяла меня на руки и отошла к простенку между окнами; потом, видимо устав держать меня на руках, – она пересекла комнату и села на край кровати, прямо на железную сетку. (Сетку помню; помню, как возле моего лица блестели никелированные шары на спинке кровати.)
Слов я, конечно, не понимал; слуховая память, связанная с этим эпизодом, и вообще с детством, – мне слабая помощница. Она не информативна; а слуховые образы имели тенденцию бесконечно повторяться снова и снова. Одни и те же слова – изо дня в день – от родителей и соседей и сестры; одни и те же песни из черного раструба репродуктора на стене возле двери; одни и те же звуки, доносившиеся с улицы. Но чтобы совсем ничего не осталось на слуху – ведь так не бывает, правда?
Мама говорит, что, когда они стучали в дверь квартиры, грохот был ужасный. Переполошился весь подъезд. Но я этого не помню – я спал. А проснулся от громкого, отрывистого, неприятного голоса следователя. Что отвечали мои родители и произнесли ли хоть слово оба солдата, – не помню. Но металлический стук их прикладов и сейчас звучит в моих ушах. И тупые шлепки роняемых на пол книг. И скрип передвигаемой рывком мебели…