Но, когда ему доставались черные фигуры, Семена Абрамовича словно подменяли. Это был совсем другой человек. Он даже не пытался скрыть досады, что вынужден заниматься таким бесперспективным делом, как игра за черных. Конечно, он настраивался на борьбу, пытался упираться, но столько безнадежности было в его действиях, такая обреченность во всем облике, что сразу становилось ясно – только чудо может его спасти.
Для меня это был хороший урок.
Во-первых, трудно было придумать более убедительный аргумент в пользу «двуцветности» или «двурукости» – называйте, как угодно. Я увидал: если хочу чего-то добиться в шахматах – нужно снять проблему игры черными. Они должны быть нейтрализованы. Причем не только на доске; прежде всего – в моем сознании.
Во-вторых, я впервые воочию убедился, как велика в шахматах роль психологии. Ведь при таланте Фурмана, при его знаниях и мастерстве он вполне мог противостоять и черными сильнейшим шахматистам мира. И во время подготовки к партиям я в этом неоднократно убеждался: у него были прекрасные ответы на самые неожиданные планы белых. Но в том-то и дело, что он терпел поражение не во время партии, а еще до нее. Он сам создал свой фантом – и сам наделил его неотвратимостью.
С этой поры я и считаю Фурмана своим тренером – с тех дней, когда он помогал мне готовиться к юношескому первенству мира. Считаю так потому, что он внес в мой подход к шахматам новое видение и новую глубину. Он как бы ввел меня в шахматный университет. Для меня начался новый этап освоения шахмат. Этим я не просто обязан Фурману, этим я оказался привязан к нему.
Но ему-то все виделось иначе.
Потом – задним числом – он начал свой отсчет нашей совместной судьбы даже с еще более ранних сроков и столько раз говорил об этом журналистам, что и сам в это поверил. Но в жизни-то было иначе. Первые опыты работы со мной для него были проходными эпизодами. Интересными – но эпизодами. Ведь он был Фурман! – специалист, помогающий крупнейшим в мире шахматным бойцам; я – свежеиспеченный международный мастер – рядом с ним ну никак не смотрелся. «Гроссмейстером он, безусловно, станет, – говорил обо мне Фурман, – но вот как дальше сложится его шахматная судьба, говорить пока рано».
Да и жили мы друг от друга далеко: я – в Москве, он – в Ленинграде. Постоянное общение было практически исключено. К тому же в это время он был занят и увлечен помощью Корчному, который начал борьбу в очередном претендентском цикле.
Я не представлял, каким образом ситуация может повернуться в мою пользу, но чутье мне подсказывало, что все будет хорошо, все получится, как я хочу. Только нужно набраться терпения – и ждать. А пока делать то, что в моих собственных силах.
Итак, я оказался предоставленным самому себе. И приналег на учебу в университете, тем более что практические занятия пожирали прорву времени: они оказались не столько трудными, сколько трудоемкими. Я не предполагал, что придется перелопачивать горы материала только ради нарабатывания навыков, – и это проявило во мне первые симптомы разочарования в выбранном поприще.
Время от времени я выступал в турнирах. Честолюбие меня не беспокоило, но это не причина, чтобы откладывать борьбу за гроссмейстерское звание. И я ждал своего часа, чтобы сыграть в турнире с гроссмейстерской нормой.
Я говорю «ждал», потому что так оно и было. Возвратившись из Стокгольма чемпионом мира среди юношей, я не строил розовых планов насчет своей дальнейшей шахматной карьеры. Потому что знал: ни одну чиновную дверь мой успех не откроет. Таковы во все времена были нравы в этой среде. Если ты принадлежишь к какому-то клану, если в тебе заинтересованы, – все твои дела решаются своевременно и просто. Если же ты сам по себе (а именно в такой ситуации я оказался: новичок в Москве, новичок в армейском клубе, провинциал – но самостоятельный и с характером, что мало кто любит: я не хотел поводыря, не хотел слепо следовать на поводу – я предпочитал сам выбирать дорогу и попутчиков), короче, если ты сам по себе, то сколько препятствий оказывается на вроде бы простой и ровной дороге!..
Пока мой успех не был забыт (а память общества, если ее не укреплять сознательными усилиями, необычайно коротка), я попросил в спорткомитете, чтобы мне дали возможность сыграть в турнире с гроссмейстерской нормой. Я не претендовал на знаменитые турниры; была бы в нем норма выдержана – только и всего. И мне нашли такой – в Голландии. Через десять месяцев. Скажете: долго ждать. Конечно – долго. Но я – повторяю – не спешил. Чтобы все устроилось, улеглось естественным образом, жизнь должна иметь свободный ход.
Я не обольщался гладким началом, понимал, что без сложностей не обойдется. Но сложностей и не понадобилось. Жизнь действовала куда проще и циничней. За пару месяцев до турнира на него положил глаз чемпион мира Борис Васильевич Спасский. Места еще были. Он просто вошел в обойму – облагородил турнир своим присутствием – только и всего. Но нюх у Бориса Васильевича отменный, полагаю, он первым увидал во мне опаснейшего конкурента. Вредить он мне не стал – его порядочность вне подозрений, – но представившийся случай притормозить меня использовал: «Для подготовки к будущему матчу с претендентом мне необходимо, чтобы в Голландию со мной поехал мой тренер Геллер», – сказал он, и этого оказалось достаточно, чтобы меня выкинули из турнира, поставив на мое место Геллера.
Но нет худа без добра. Как раз в это же время организаторы турнира в Каракасе (он назывался Кубком президента, потому что курировался самим президентом и соответственно был обеспечен; я уже упоминал об этом турнире в начале главы) пытались уломать наш спорткомитет – им хотелось заполучить к себе Спасского и Петросяна. В Венесуэле никто из наших шахматистов не бывал; какие там условия – представления не имели; короче: ставить на темную лошадку корифеи отказались наотрез. Тогда организаторы запросили Леонида Штейна и меня – чемпиона страны и чемпиона мира среди юношей. Наши чиновники опять отказали: им просто не хотелось заниматься этим. И только личное вмешательство президента Венесуэлы, который позвонил нашему премьеру Косыгину, сломало косность. Вопрос решился мгновенно. Турнир вот-вот должен был начаться, поэтому нас со Штейном почти без оформления буквально затолкали в самолет чуть ли не на первый же подходящий рейс. Все документы, в том числе и визы, догнали нас только в Париже.
Будь у меня побольше опыта, этот турнир я мог бы выиграть. Долго лидировал, чувство опасности притупилось – и я отдал Ивкову совершенно выигранную партию. Это потрясло меня настолько, что я «поплыл», стал пропускать удары и только к концу опять поймал свою игру. Срыв стоил мне не только победы, но и призового места. Впрочем, цель была достигнута: норму я выполнил и стал самым молодым гроссмейстером в мире.
А тут и у Фурмана наметились перемены: между ним и Корчным произошел разлад.
Поссориться с Семеном Абрамовичем было непросто. Мягкий, обходительный, по-житейски мудрый, ссоре он обычно предпочитал компромисс. Нужно было быть Корчным, чтобы вынудить Фурмана решиться на конфликт.
Это случилось перед полуфинальным претендентским матчем.
В четвертьфинале (он игрался в Амстердаме, куда Фурман сопровождал Корчного) был разгромлен шахматный ветеран Решевский. Следующий матч предстояло играть с Геллером. Геллер, как и Фурман, был в армейском клубе, и Семен Абрамович, предельно щепетильный в вопросах нравственности, решил, что это обстоятельство не позволяет ему секундировать Корчному в их матче.
«С одноклубником я могу бороться только лично, непосредственно, только за доской, – сказал он. – Иначе я буду неправильно понят. Кроме того, с Геллером мы неоднократно работали вместе, я знаю его заготовки – и это тем более не позволяет мне помогать его сопернику. Короче говоря, альтернативы этому решению нет – репутация мне дороже любых успехов».
Как взбеленился Корчной!.. Резоны Фурмана он считал просто смехотворными. «Напротив! – говорил он. – Это же большая удача, Сема, что тебе известна шахматная кухня Геллера: тем легче будет его победить! А победителей не судят».