Мне жаль, что Корчной так смалодушничал. Ну – я еще могу понять – во время матча, в пылу борьбы, в ажиотаже человек иногда перестает отдавать себе ясный отчет в совершаемых поступках. Но потом – когда кончилось, когда страсти остались позади, и вдруг просветленным умом осознаешь, что это всего лишь шахматы, только шахматы, игра, символизирующая мудрость и благородство, – неужели и тогда не хочется отбросить все суетное, земное и отдать им честь за все то, чем они осмыслили и украсили нашу жизнь? Тем более, что наша потрясающая борьба, если отбросить всю налипшую на матч грязь, заслуживала красивой и благородной концовки.
Кстати, три года спустя, проиграв мне очередной матч в Мерано, Корчной завершил его собственноручной запиской такого содержания: «Я уведомляю в том, что сдаю без возобновления игры восемнадцатую партию и весь матч, и поздравляю Карпова и всю советскую делегацию с прекрасной электронной техникой. Корчной». Я бы его понял, если бы играли две электронные машины: Карпов и Корчной, а мы бы сидели где-то позади или даже за сценой и подсказывали им ходы и оригинальные планы. Но, слава Богу, если такое будет, то еще очень не скоро, и какое имеет значение, во что заглядываешь, готовясь к очередной партии, – в электронный компьютер или в том югославского «Информатора».
В Мерано Корчной был уже не тот.
Апломб прежний и злость та же, а вот сил стало поменьше. На технике, на опыте, на подготовке, которая у него, как всегда, была на высочайшем уровне (и на моих ошибках, на моей расслабленности), он какое-то время держался, а иногда, собравшись, выдавал и отличные партии. Но это были всплески на начинающей мелеть реке. Я это понял, едва начался матч в Мерано. Десять лет он был моим неизменным игровым соперником – и вдруг я открыл, что это уходит из моей жизни. Не скрываю: тогда я был этому рад; и лишь со временем, когда осознал, что Корчной больше никогда не попытается меня одолеть, ощутил, что моя жизнь с его уходом стала беднее. Подумать только! – всего семь лет назад – считая от сегодняшнего дня – я полагал, что наконец-то возле вершины не осталось никого… Каспаров уже был, он уже терпеливо взбирался, продираясь сквозь тернии, я знал о нем, наблюдал его сверху, но он мне казался таким маленьким и таким еще далеким…
Мерано я вспоминаю с нежностью и с удовольствием. Природу, людей, организацию соревнования, которую, как мне кажется, невозможно превзойти. И победа была красивая, безоговорочная, быстрая – 6:2 в восемнадцати партиях – небывалое преимущество в истории матчей на первенство мира.
Видимо, и Корчной понял, что его лучшее время ушло, и поэтому в следующем цикле он решил сойти с круга. Это случилось в Лондоне, в матче с Каспаровым. Поначалу Корчной повел и в счете, и в игре, но в середине матча, очевидно, вспомнил, что так можно доиграться и до матча со мной. И тут его словно подменили. Это была тень Корчного. Но я не хочу быть категоричным и не собираюсь его судить. В шахматах может случиться что угодно (я помню свою игру в Багио!). Одни считают, что он уже не хотел на меня выходить, другие – что Каспаров его раскусил и подобрал к нему ключ. Все может быть. Но вот одна маленькая деталь меня смущает. Корчной всегда ненавидел своих соперников по матчам, а если проигрывал им – оставался врагом на всю жизнь; с Каспаровым же, несмотря на сокрушительное поражение, он остался в прекрасных отношениях. И если вспомнить, что в его практике уже был прецедент, когда он уступил Петросяну право играть матч с Фишером… Впрочем, это их дело – дело их совести.
Когда делить со мной стало нечего, он помягчел, убрал колючки. Можно сказать, наши отношения нормализовались. Мы даже играли в бридж. Но ненадолго его хватило! Достаточно было нашим дорожкам пересечься в острой ситуации, как он показал себя в прежнем виде.
Это случилось в Брюсселе, в 1986 году. Я претендовал в турнире на первое место и, чтоб завоевать его, должен был непременно выиграть у Корчного.
Это был мой последний шанс. Я хорошо настроился, но выказал это не сразу: у меня были черные. Я выждал, чтобы Корчной проявил свои намерения, и, когда он показал, что хочет только ничью и уже настроен на ничью, я стал играть резко, резче чем обычно.
Корчному это не понравилось. Моя игра застала его врасплох, но защищался блестяще и почти уравнял позицию. До полного равенства ему оставалось сделать несколько точных ходов. Их видел я, их видел он – и предложил мне ничью. Будь моя турнирная ситуация иной – я бы ее тут же принял. Но мне нужен был выигрыш, и я сказал: продолжим. И тут из Корчного попер былой Корчной. Он прямо на глазах преобразился. Лицо исказила гримаса, в глазах засверкала издевка; он так брался за фигуры, словно эта игра вызывает у него величайшее отвращение. Но ходы делал хорошие, точные – именно те ходы, которые вели к ничейной позиции. Я загадал: еще ход – и буду закругляться, все равно из этой позиции большего, чем есть, не выжмешь. И делаю очевидный ход – нападаю на коня Корчного. А он, не глядя на доску, не сводя с меня иронического взгляда, берется за своего короля… Я-то на доску глядел и, когда увидел, что конь остается под боем, на моем лице, очевидно, изобразилось такое изумление, что Корчной замер. Он понял, что сделал что-то ужасное, его взгляд медленно сполз на доску… Несколько мгновений он с ужасом рассматривал короля, которого держал в руке, и коня, который стоял перед боем, потом вдруг опал, потянулся за бланком, чтобы подписать, но вдруг отшвырнул его, заорал, что не мне и не с ним играть такие ничейные позиции на выигрыш, смахнул все фигуры с доски и выбежал из зала. На его несчастье, телевидение снимало эту нашу партию от первой минуты и до последней, и все, что он вытворял за доской, потом показано было на весь мир.
После этого турнира Корчной поклялся, что больше не сядет со мной играть, но прошло совсем немного времени – и он забыл свою клятву. И опять все было, как всегда: и шахматы, и бридж. До очередного случая. Приехав на турнир в Линарес, где играл и я, а главным судьей должен был быть мой старший товарищ и соратник Батуринский, он в день первого тура заявил организаторам, что не будет играть в турнире, где арбитром «черный полковник». Ему предложили: Батуринский будет судить все партии, кроме ваших. Корчной сказал: не согласен; в этом турнире может быть один из двух: или я, или Батуринский… Самое поразительное, что его поддержали многие гроссмейстеры: Юсупов, Белявский, даже Тимман. Тимман оправдывался, мол, ему это крайне неприятно, но если приходится выбирать, то в интересах турнира он отдает предпочтение Корчному.
Это меня возмутило. Я сказал Яну: «Я могу понять советских гроссмейстеров, они люди небогатые и несамостоятельные; они привыкли поддерживать не справедливость, а силу. Их можно купить. Но ведь ты свободный человек из свободной страны, ты знаешь, что Батуринскому семьдесят пять лет, у него слабое здоровье – но и огромный опыт, и авторитет в шахматном мире. Не по собственному почину – по приглашению организаторов – он летит за тысячи километров на этот турнир. Для чего? Чтобы выслушивать незаслуженные оскорбления? Чтобы испытать на себе цинизм этих молодых людей, для которых самое святое – это минутная выгода? И ты поддерживаешь эту бессовестную травлю?..»
К чести организаторов, затея Корчного потерпела полное фиаско. Впоследствии он признался, что это была не импульсивная акция, он ее задумал заранее вместе с Гулько. Но в последний момент Гулько «соскочил» с уходящего поезда. «Турнир мне очень нравится, – сказал он Корчному. – Если бы твоя акция взяла верх, я бы с удовольствием тебя поддержал, а так, извини, я останусь и буду играть».
И Корчной уехал один.
КОММЕНТАРИЙ И. АКИМОВА
Карпов пришел в шахматы на переломе эпох: заканчивалась эпоха шахматистов-одиночек (олицетворяемая блистательной вершиной – Робертом Фишером) и формировалась эпоха, когда выдающийся шахматист был выразителем идей большой группы профессионалов, объединенных общими интересами. Карпову повезло: он еще застал шахматный романтизм (который вошел в его кровь и стал его неосознаваемым эталоном), а костяк и мышцы его мировоззрения формировались в атмосфере прагматизма. Вот откуда его двойственность, не разрушающая, впрочем, его целостности, зато сообщающая ей упругость.