В это время я еще не помышлял примериться к Фишеру, но уже изучал его, восхищался им и думал о нем. Меня уже тогда поражала целеустремленность этого человека, посвятившего жизнь единственно только шахматам. Поражала, может быть, потому, что сам я склонен к эпикурейству и не нахожу в этом ничего дурного. А Фишер еще в юности сделал целью всей своей жизни мировое шахматное первенство – и шел к этой цели с одержимостью фанатика.
Я считаю, что Фишер превзошел всех прежних и ныне живущих гроссмейстеров умением производить и перерабатывать шахматные идеи. У него была старая школа – он работал один. Редко – с кем-нибудь еще. Но совершенно точно известно, что постоянных помощников у него не было, и чужими идеями он не кормился. В этом его принципиальное отличие, скажем, от Каспарова, которого снабжает идеями огромный клан. Думаю, он редко использует эти идеи живьем, все-таки это сырье, его нужно переработать и сделать пригодным для собственного употребления, и это Каспаров умеет очень хорошо.
А Фишер был уникален своей единоличноетью, своей обособленностью, своей самодостаточностью. Он с малых лет научился работать самостоятельно. Самостоятельно постигал таинства дебютов, самостоятельно готовился к турнирам, самостоятельно изучал отложенные позиции. Советские шахматные журналисты преподносили его своим читателям как ограниченного, необразованного выскочку из Бруклина. Его описывали так в погоне за занимательностью и от непонимания его сущности. А ведь он знал несколько языков, он много повидал и все помнил; он понимал людей; правда, философом был слабым – и это его погубило. Естественно, прессу он не любил – ни западную, ни советскую. Он считал, что пишущие о шахматах журналисты не понимают сути игры, не понимают смысла поступков шахматистов. Дилетантства по отношению к шахматам Фишер не выносил никогда.
Причиной его трагического разрыва с шахматной жизнью, как мне кажется, были чрезмерные требования, которые он предъявил к себе, как к чемпиону мира. Он считал, что чемпион мира не имеет права на неудачные партии, тем более на проигрыш; может быть, он и дальше заходил, лишая себя права вообще на малейшую шахматную ошибку. Из этого максимализма выход был единственный – не играть совсем. Фишер поставил перед собой творческую сверхзадачу – и проиграл ей психологически.
Этот максимализм (может быть, потому что я совсем другой) привлекал меня в нем необычайно. Я понимал, что это единственный путь к совершенству; как выяснилось потом – и к шахматной гибели, но тогда об этом еще было рано говорить, хотя я чувствовал, что здесь слишком тонко. Я просто пытался понять его логику и его цель. Ведь любой шахматист на его месте, выиграв у Ларсена четыре партии подряд, довел бы матч до победы в спокойном темпе, сделав четыре-пять ничьих, – сколько необходимо, сколько требуется для победы. А Фишер продолжал борьбу в каждой партии, словно она самая первая и единственная, словно от нее зависит все. Он не давал поблажки ни себе, ни сопернику, никогда – и в этом был весь Фишер.
Цельность Фишера проявлялась в любом его действии; даже недостатки Фишера были неотделимы от него, поскольку были гранями этой цельности. Вот почему для него была так важна инициатива в партии, в турнире, в матче, даже в каждом отдельном эпизоде. Ведь инициатива – это лучшее средство быть самим собой, а значит – сохранить свою целостность. И если Фишер был лидером соревнования, если все развивалось закономерно, логично, правильно, – Фишеру не было равных. Если он сразу вел в счете – его невозможно было остановить. Но дело не в математическом выражении преимущества. Так, например, ломая игру в первой партии матча со Спасским, он извлек огромный психологический ресурс из своего поражения и не побоялся не явиться на следующую партию, точно рассчитав, что тем самым психологически уничтожит Спасского.
Но в начале каждого соревнования это был неуверенный, колеблющийся человек. Думаю, первый тур для него всегда был мукой. А иногда и второй, и третий – пока он не убеждался, что способен на свою фирменную, полноценную игру. И пока не наступала эта ясность, это осознание, пока он ощущал в себе зыбкость и неопределенность, Фишер нервничал и терялся, «плыл» и был способен на самые непредсказуемые поступки. Именно это заставляло его бросать многие турниры. Еще раз подчеркну: не страх перед соперниками, а не совсем ясное ощущение себя, отсутствие доверия к себе. Это была неуверенность в своей готовности создавать именно ту игру, ради которой он отдавал всего себя шахматам, ради которой он садился играть.
Шахматы обязаны Фишеру тем, что он возродил к ним интерес во всем мире. Они были популярны в Советском Союзе и еще в нескольких странах, но всемирной популярности у них не было, поскольку в них отсутствовала спортивность. Миру было практически безразлично, кто получит шахматную корону – Спасский или Петросян, кто победит в турнире претендентов – Таль или Керес, Бронштейн или Корчной. А когда началось триумфальное шествие Фишера к шахматной вершине, возник спортивно-политический ажиотаж – кто возьмет верх: одиночка Фишер или сплоченная фаланга сильнейших советских гроссмейстеров. Любимый сюжет человека из толпы: один против всех! Это настолько подогрело интерес, что на какое-то время шахматы стали в мире спортом номер один.
Шахматисты безмерно обязаны Фишеру и тем, что с его руки многократно возрос их материальный и общественный статус. В дофишеровскую пору лучшие профессиональные шахматисты на Западе едва сводили концы с концами; у наших дела были получше, поскольку они всегда пользовались поддержкой государства. Но что это были за деньги! Например, в семьдесят первом году призовой фонд четвертьфинального матча претендентов Геллер – Корчной составлял аж 150 рублей: 90 – победителю, 60 – побежденному. Но уже через три года за выигрыш такого же четвертьфинального матча у Полугаевского я получил 1200 рублей. По нынешним временам совершенно смехотворная сумма, но она была уже на порядок выше, чем в предыдущем цикле. За выигрыш полуфинального матча у Спасского я получил 1500 рублей. А за выигрыш финального матча у Корчного я получил 1800 рублей… (Напоминаю: за этими матчами следил весь спортивный мир, их освещали сотни журналистов, они прокладывали фарватер шахматной истории.) По какому принципу рос приз – я не могу понять до сих пор, потому что процентное соотношение совершенно разное. Тем не менее, и это было уже достижением. А когда для турнира всех звезд в Москве был заявлен приз победителю в две тысячи рублей, организаторы считали, что чуть ли не озолотили участников. Это и впрямь было событием для советских шахмат: Совет Министров страны принимал специальное решение и необычайно раскошелился, чтобы показать всему миру, что и мы не лыком шиты. Для сравнения должен отметить, что Роберт Бирн, проиграв четвертьфинальный матч Спасскому (но это было в Америке), получил приз больший, чем я за все три своих победных матча.
Как я уже говорил, первая личная встреча с Фишером (если не считать давешнего мимолетного знакомства) произошла в Японии. Ее организовал Кампоманес, который не просто мечтал о нашем матче, но и сделал все от него зависящее, чтобы этот матч состоялся. Он понимал, что это единственная возможность удержать Фишера в шахматах, и чувствовал на себе историческую ответственность за продление шахматной судьбы этого великого игрока. Представляю, как велико было разочарование Кампоманеса, когда он наконец убедился, что все его бесконечные усилия, терпение и красноречие оказались тщетны.
Но в Токио до этого было еще далеко. В Токио мы с Фишером познакомились по-настоящему. Мы приглядывались друг к другу и пытались друг друга понять. Я с первой минуты почувствовал очень уважительное его отношение ко мне и отвечал ему тем же. Мне это было нетрудно – мое уважение к нему всегда было велико. Я рад, что наши встречи были, рад, что мы сблизились настолько, что между нами не осталось непонимания, рад, что уважение укрепилось симпатией; а то, что до матча мы так и не дошли… ну что ж, значит, не судьба.
Предмета для разговора нам не нужно было искать, он был единственным: матч между нами должен быть сыгран. Этого хотел я, этого хотел Фишер, и, хотя наши взгляды на регламент матча поначалу были очень далеки, мы оба не сомневались, что в конце концов найдем разумный компромисс и обо всем договоримся.