А наш герой, между прочим, не храброго десятка. Я помню изумленное восклицание трусоватого (прости, Лева, это же правда!) Полугаевского: «Ребята! Да ведь он серун еще больший, чем я!..»
Это случилось во время Олимпиады в Люцерне, когда вся команда чуть ли не силой выталкивала Каспарова на игру черными с Рибли. Как он отбивался от этой игры! Какую устроил истерику! – в Москву звонил, советовался, чуть не плакал. Потом рассвирепел и стал грозить, что, когда вернемся в Москву, он познакомит нас с такими людьми, которые будут возить нас мордой по столу, и никто не поможет. Но интересы команды и воспитательный принцип был выше, и мы все-таки заставили Каспарова пойти на эту игру. После дебюта он оказался в тяжелейшей позиции; это привело его в чувство – и он защитился очень ловко. Но стоило Рибли предложить ничью, как Каспаров тут же согласился, и был счастлив, что соскочил. А ведь уже стоял в этой партии на выигрыш. Но он этого не видел: настолько боялся Рибли, что искал только спасения…
Его любимейшая тема – невнимание к нему властей в детстве и отрочестве, а когда подрос – преследование и подавление. Мол, ребенок прорывался к себе, ребенок мужал в непрерывной и тяжелой борьбе за существование. Что же было на самом деле?
Я не знаю у нас другого гроссмейстера (да и, пожалуй, во всем мире), который бы получил от властей такую всестороннюю, массированную и мощную поддержку, как Каспаров. Едва он проявил свою одаренность и стал явно выделяться среди сверстников, как к нему прикрепили персонального тренера Александра Шакарова (которого оплачивал Азербайджанский спорткомитет). В тринадцать лет он стал получать стипендию как молодой талантливый шахматист. И уже в следующем году государство прикрепило к нему еще одного тренера – Александра Никитина. Теперь для обоих тренеров он был практически единственным объектом приложения их усилий. И государство эти усилия оплачивало. Наконец – вовсе красивый жест: мать Каспарова освобождается от основной работы (она инженер) и начинает получать зарплату как шахматный специалист. Разумеется, для пользы дела, для создания юноше режима наибольшего благоприятствования, чтобы мать могла посвятить себя полностью только сыну, – это было неплохо придумано. Но вряд ли тогда Клара Шагеновна могла бы сказать, в чем отличие, скажем, защиты Нимцовича от новоиндийской. На Западе ничего подобного никому и в голову бы не пришло. Если молодой талант недостаточно обеспечен – ему постарались бы повысить стипендию. Но при чем здесь родители? А у нас – при советской системе – эти чудеса были в порядке вещей.
Можно отметить и такой красноречивый момент: с семьдесят шестого года (Гарри было только тринадцать лет) он имел карт-бланш в организации своих спортивных сборов. В любом месте, любой продолжительности – все безоговорочно оплачивалось Азербайджанским спорткомитетом или напрямую Советом министров Азербайджана.
Так где же, в чем же ему мешали власти? В чем притесняли?
При первом же случае его направили на чемпионат мира среди юношей (который он выиграл), после чего стали регулярно посылать на международные турниры, чем в юношеском возрасте мало кто может похвастаться; обычно приходится такое право выдирать зубами. В те годы юноше поехать на зарубежный турнир было очень непросто, не то что теперь, но у Каспарова и этот вопрос решался мгновенно. Так что неудивительно, что уже в восьмидесятом году он стал гроссмейстером. И после этого, несмотря на молодость, естественно и просто был введен в первую сборную команду страны.
Еще два характерных момента, без которых его портрет будет неполон.
Может быть, не все читатели знают, что Каспаров не всегда был Каспаровым. Прежде он был Вайнштейном – это фамилия его отца. И фамилия не была ему помехой: стипендии, тренеров и сборы он получил именно как Вайнштейн. Не знаю, как бы дело повернулось, будь его отец сейчас жив. Но в те годы, к сожалению, его не стало. И тогда то ли у самого мальчика, а скорее всего, у его окружения – им лучше знать – возникла идея, что в Советском Союзе Каспаровым (по матери) быть удобнее, чем Вайнштейном. Если стоять на меркантильной позиции – его можно понять. Но ведь есть еще и гордость, есть еще и память об отце, которая – если ты носишь его фамилию – всегда с тобой. Может быть, кто-то скажет, что это мелочь. Не спорю, каждый судит по себе. Для меня именно с таких мелочей начинается человек, именно такие мелочи проявляют его нравственное лицо.
Второе – о пути Каспарова в партию.
Уж если ты такой нигилист, уж если ты такой ниспровергатель и борец за правду, борец за чистоту идей и идеалов – так и оставался бы таким хотя бы перед самим собой, перед собственной совестью. А то ведь что получается? На дворе 1981 год. В стране – апофеоз застоя, партия – его воплощение. Все живое изгоняется из страны, глушится химией в психушках, гноится в тюрьмах и концлагерях. Понятно, что мало у кого было мужество, чтобы выразить свой протест. Но уж если ты такой честный – то хотя бы рук не марай; не можешь драться – отойди в сторону; сиди со своей благородной позицией в теплом сортире и показывай в кармане кукиш властям.
Но Гарри не таков. Он знает, что должен сделать карьеру, а в стране советов без партбилета – не карьера, а горькие слезы. Скажете: где шахматы – а где политика? Это не имеет значения. Нашему герою продуктовая красная книжечка еще ой как пригодится. Он это отлично знает. И едва ему исполняется восемнадцать (возрастной ценз) – он уже в партии. Без обязательного кандидатского стажа. В те годы вступить в партию было очень непросто; это делалось со строгим отбором, по разнарядке. И если так лихо и с ходу получилось, значит, к этому готовились заранее и серьезно.
Я поставил эти два эпизода рядом, потому что и место им в одном ряду. Тут многое можно сказать, да вряд ли стоит. Бог ему судья.
В каждом человеке, при всей его простоте и многозначность, если поискать – непременно обнаружишь одну черту, вокруг которой, как вокруг сердечника, складываются все остальные. И если вычислить, вычленить, понять эту доминанту, человек становится как бы ближе и доступней для контакта. Знаешь, чего от него ждать, до какой черты на него можно положиться. Например, скупец может быть и храбрецом, и сентиментальным человеком, и философом. Но раз он прежде всего скупец, ты уже знаешь, что его храбрость расчетлива, его сентиментальность служит самооправданию, снятию душевного дискомфорта; наконец, он для того и философ, чтобы убедить себя в тщете любых ценностей, которые поэтому можно заменить их нетленным эквивалентом – деньгами.
С Каспаровым мне всегда было непросто.
Хотел было сказать «трудно», но это не так. Ведь трудно – это когда ищется общий знаменатель, когда есть сочлененность, сопряженность. А у нас с Каспаровым общего нет ничего. Мы формировались в разные эпохи: я – в годы социального ренессанса, раскрепощения духа народа, он – в застой; я вышел из простого народа и долго был одним из многих – он уже в детстве был выделен, и элитарность стала его сущностью и неотъемлемой частью мировоззрения; для меня шахматы – цель, для него – средство.
Так вот, еще до наших матчей, приглядываясь к Каспарову, я много думал, отчего мне с ним так непросто. И понял причину: он беспринципен. Среда, эпоха, воспитание сделали из него человека, который непрерывно меняется – по ситуации. В любой момент он именно таков, как требуют обстоятельства. На него нельзя положиться (ведь полагаешься на известное), он в любой момент может ускользнуть. Поменять точку зрения. Поменять личину. Его главный критерий – выгода. Все остальное – от лукавого.
Года два назад ФИДЕ переживала очередной кризис, спровоцированный Каспаровым, и тогда мне вспомнился давний эпизод в шахматах, увы, обычный.
Это было на Мальте, во время шахматной олимпиады. Дела нашей команды складывались не очень удачно, мы гнались за венграми, а в тот день играли с болгарской командой. На одной из предыдущих олимпиад не по нашей вине отношения с болгарскими шахматистами обострились (Трингов, откладывая партию с Корчным, по рассеянности положил листок с секретным ходом не в конверт, а в карман, и кончилось это скандалом), так что ожидался принципиальный бой.