Догадываюсь, что западному читателю это может показаться дичью, а мой отъезд – рабским послушанием, недостойным свободного человека. Все так. И сегодня мне бы никто не посмел такое предложить, а если б и случилось – я б и не подумал этот приказ исполнять. Сегодня и у нас другие времена и другие нравы. А тогда ослушание – да еще за рубежом! – было чревато серьезнейшими оргвыводами. Самое простое: меня бы сделали невыездным. И то, что я – чемпион мира, не облегчило бы мою судьбу ни на йоту.
Я попросил объяснить причину моей высылки. Оказывается, Каспаров сообщил в Москву, что, если я появлюсь на матче, Корчной взбеленится и перенесет свое негативное отношение ко мне на него. «Хорошо, – сказал я, – я не пойду на матч. Но у меня есть дела в Лондоне – и я обязан задержаться». – «Нет. Вам предлагается покинуть Лондон. Именно это, – жестко сказал посольский чиновник, – и чем скорей, тем лучше».
У меня дружеские отношения с нашим послом в Великобритании; в этот раз я решил не ставить его в неловкое положение, а в следующий свой приезд, благо времена переменились, я его спросил, что же тогда произошло. Выяснилось, что Каспаров, узнав о моем приезде, связался с помощником всесильного Алиева, оттуда спустили «мнение» председателю спорткомитета Грамову, и уже тот отдал распоряжение: отправить Карпова восвояси.
Если учесть, что наши отношения с Корчным к этому времени нормализовались, да и чего ради он бы стал переносить отношение ко мне на Каспарова, нетрудно заключить, что это имело единственную цель: начало психологической войны со мной.
Следующий странный эпизод не заставил себя ждать. Это случилось после того, как Каспаров выиграл финальный матч претендентов и теперь предстоял матч между нами. Я собирался на турнир в Бугойно. Это хорошие, очень серьезные и престижные турниры. Я стоял у их истоков, поэтому ко мне в Бугойно всегда отношение особое. И вдруг узнаю, что Каспаров настаивает на своем участии именно в этом турнире. Мол, для успешной подготовки к матчу со мной ему нужно поиграть в сильной компании, и ничего лучшего нет. Спросили меня. Я ответил: если ему действительно очень нужно – ради Бога, пусть там играет, но, поскольку я не считаю возможным играть турнир рядом с будущим соперником, я найду себе что-нибудь другое.
До этого организаторы турнира были в эйфории: еще бы! у них будут играть одновременно и чемпион мира, и претендент. Когда я отказался – настроение заметно упало. Потом они вдруг опять звонят мне:
– Пожалуйста, вернитесь в турнир.
– Но ведь вы знаете мои резоны, – отвечаю. – Из-за предстоящего матча я не хочу играть в одном турнире с претендентом.
– Да он и не играет, – сказали мне. – Когда вы отказались, он тоже соскочил…
Вот и судите сами, для чего Каспарову понадобилась вся эта история. Только лишь для того, чтобы показать, что он якобы может выставить меня из любого турнира?
Я думаю, весь нравственный опыт человечества вмещается для него в простую известную формулу: сильный всегда прав. Если приглядеться к его действиям за последние годы, легко обнаружить, что этот революционер вознамерился перестроить мир (к счастью, пока только шахматный) в соответствии со своими вкусами, по своим эталонам истины, добра и красоты.
Начал Гарри Кимович тотчас же, едва выиграл у меня московский матч и был объявлен чемпионом мира.
Но нравственный портрет Каспарова будет, пожалуй, неполным, если не показать характерную для него мелочную мстительность. С этой чертой Каспарова я сталкиваюсь постоянно, но проиллюстрировать хочу на нейтральном примере, чтобы были, как говорится, свидетели.
Жертва этой мстительности – гроссмейстер Эдуард Гуфельд, любимец всех шахматистов мира, весельчак и остроумец. (Кстати, незадолго до описываемого мной эпизода он выпустил большую хвалебную книгу о Каспарове.)
Случилось это сразу после матча в Севилье. Как известно, последнюю партию я играл неудачно, Каспаров сравнял счет, и по положению ФИДЕ – поскольку матч не выявил победителя – за ним сохранилось звание чемпиона мира.
Партия была далека от шедевров шахматного искусства, бедна мыслями, богата ошибками. Но Каспарову удалось держать напряжение, а я был в каком-то заторможенном состоянии, попал в цейтнот. Каспаров решил воспользоваться этим, удачно пожертвовал пешку, но потом разволновался, заспешил – и сыграл неточно. Мне представилась прекрасная возможность перехватить инициативу – один точный ход! да я его и видел, только почему-то посчитал невозможным – и после этого белым (Каспарову) пришлось бы в муках бороться за ничью. А я опять бы стал чемпионом мира. Но времени у меня не было, я просчитался, выбрал неверный план – и проиграл.
Спасшийся в самый последний момент, возбужденный тем, что он остался чемпионом мира, Каспаров сразу после партии в интервью Гуфельду разоткровенничался: мол, в какой-то момент он понял, что партия начинает скатываться к ничьей – и пошел на комбинацию, которая, собственно говоря, была блефом. Гуфельд в газете «Советский спорт» так все и написал.
Через некоторое время, возвратившись домой, уже остывший, успокоившийся, вновь обретший уверенность, настолько, что теперь называл севильскую ничью не иначе, как своей победой, Каспаров решил, что признание в блефе роняет его шахматное достоинство. То, что это были его собственные слова, для него не имело значения. Важно, что это написал Гуфельд. Значит – это Гуфельд принизил цену его победы в решающей партии. Гуфельд должен быть наказан.
Случай не пришлось искать: Гуфельд собирался ехать в Англию – он был приглашен на рождественский Гастингский турнир. У него уже была и виза, и билет. Но Каспаров явился в спорткомитет и потребовал, чтобы Гуфельда за принижение его достоинства не выпускали из страны. И вот, когда за день до отлета Гуфельд явился в спорткомитет, ему сказали, что его виза аннулирована. Ни у кого другого этот отвратительный трюк не получился бы, а Каспаров смог. Он знает, на кого можно кричать, умеет где надо стукнуть кулаком по столу.
Со стороны Каспарова это было вдвойне подло, поскольку он знал, что Гуфельд едет в Англию и по семейным обстоятельствам: там жил его сын, женатый на англичанке.
Гуфельд подал протест в журнал и в ассоциацию гроссмейстеров, президентом которой был Каспаров. Пытаясь избежать обсуждения этого конфликта, Каспаров вертелся ужом, но письмо есть – и ему пришлось отвечать. Естественно, не пойман – не вор. И он все отверг. «Как я мог повлиять на чиновников спорткомитета, если у меня с ними плохие отношения?» – демагогически заявлял он. Но, поняв, что худшее позади, цинично заметил: «А все же я считаю, что Гуфельд плохой человек, и я не скрываю, что рад, что у него все так получилось».
Я уже говорил и повторю еще раз: я не верю в чертовщину. Я верю в плохое самочувствие, которое обнаруживаешь вдруг, в самый неподходящий момент, когда дело уже завертелось и невозможно ни остановиться, ни отвернуться, и тогда отдаешься на волю судьбы: будь что будет. Я верю в усталость, которая подкрадывается неслышно – и вдруг накрывает тебя с головой, словно одеялом, и ты, как во сне: все видишь, все понимаешь, но не можешь ни на что повлиять, не в силах ничего изменить.
Но, наверное, есть что-то и в сверхчувственных возможностях нашей психики, иначе, как объяснишь многие совпадения, которые были в моих с Каспаровым матчах, – совпадения, о которых я узнал лишь два года назад. И если сопоставить – выходит, что-то действительно было…
Приходится признать: если верить фактам (а как фактам не верить?), то, не будь парапсихолога Дадашева, не быть бы и Каспарову чемпионом мира.
Дадашев появился на нашем первом матче, когда я выиграл в четвертый раз и повел 4:0, и его не было в Севилье, где я не проиграл, а мог бы и выиграть матч. Что было посредине – известно. Он появлялся в ключевые моменты, когда Каспарову было особенно плохо, и подставлял палец под каспаровскую чашу весов. Так он утверждает. У Фемиды глаза закрыты повязкой – чего с нее возьмешь, с простодушной женщины?