Мы прошли улицей поселка мимо тихих, невзрачных домиков. Прошли и мимо дома, где жила Леля. Мне даже почудилось, что она сидела у окна, но сразу же отодвинулась от него, когда мы проходили возле палисадника.
— Нашего берега рыба не любит, здесь с завода воду из фильтропрессов спускают! — прогремел Краюшный. — На тот берег переедем.
Миновав рощу, мы вышли к перевозу. Шоссе, гладкое, прямое и уже совсем просохшее, упиралось прямо в реку и, вынырнув на другом берегу, шло дальше, как ни в чем не бывало, такое же сухое и ровное. Посреди реки виден был паром, он медленно двигался в нашу сторону. Его канат время от времени сердито бил по воде, и от ударов по плесу шли узкие длинные блинки. Уже хорошо видны были пассажиры, подводы и настороженно косящиеся на воду кони. Когда паром подчалил, запахло дегтем, сеном и конским потом.
— Дядя Афоня, перевези нас задаром, у нас гривенников нет! — гаркнул Леня Краюшный.
— Тише ты, труба ерихонская! — строго сказал паромщик. — Коней пугаешь!
Меж тем с парома все сошли и съехали, и мы взошли на палубу.
— Ну, потянули, что ли! — обратился к нам паромщик. — На том берегу ждут. Сейчас все с Хмелева едут, поезд встречали.
— Потянули! — гулко сказал Леня, и эхо откликнулось ему с того берега.
— Постойте, никак поспешает кто-то, — остановил нас дядя Афоня. Потом, вглядевшись, улыбаясь, добавил: — Олька Богданова бежит, Марь-Викторовны племяшка. И чего ей занадобилось на том берегу?
Через минуту Леля — легкая, порозовевшая от бега — ступила на паром. Она несла пустую провизионную сумку из коричневых кожаных обрезков. Не глядя на нас, она поздоровалась с паромщиком и честно уплатила ему гривенник за переезд. Потом повернулась к нам и сказала:
— Здравствуй, Леня!
— Здравствуй, Оля! — молвил Краюшный, и снова эхо на другом берегу добросовестно повторило его слова.
— Леля, здравствуй, — сказал я наигранно небрежным тоном.
— Здравствуй, — равнодушно, почти враждебно ответила она, не глядя на меня.
У меня упало сердце от ее равнодушного голоса, а она присела на узкую лавочку, идущую недалеко от борта парома, и стала глядеть на воду.
— Ну, голытьба, отрабатывай! — распорядился дядя Афоня. Он взялся за канат, мы с Леней тоже. Паром медленно, нехотя отвалил от берега. Тупо упершись ногами в палубу, тянул я этот мокрый шершавый канат. На душе у меня было смутно, тревожно, и хотелось эту тревогу перевести в усилие всего тела, в напряжение, неуклонное движение парома.
— Вот и до середки добрались, ай да мы! — пробасил вдруг Краюшный. — Полгривенника отработали!
Мне стало неловко, что он заговорил об этом при Леле, — она, пожалуй, теперь подумает, что я всегда и всюду езжу на шарапа. Я поглядел на нее. Она неловко, боком, сидела на узкой скамейке. Почувствовав мой взгляд, она обернулась, чуть улыбнулась мне — и сразу отвела глаза. И вдруг звонко и вкрадчиво-весело запела под паромом вода, и с берега донесся запах весенней зелени, и все вокруг переменилось — будто в природе сработала какая-то пружинка. Теперь я уже с радостью тянул мокрый канат, и мне казалось, что паром движется только благодаря моим усилиям.
— Что так поздно в магазин, Олюшка? — спросил вдруг паромщик, когда мы подчалили к берегу.
— Так… Мне в ларек, — торопливо ответила она, сходя на берег.
— Ну разве что в ларек… Смотри, последний паром в девять часов перегоню.
Мы с Леней Краюшным забрали удочки и пошли по берегу вправо, мимо избушки паромщика.
— С «Ангела» будем удить, — гаркнул Леня, — там хорошо клюет!
«Ангел» стоял в затончике, кормой к реке. Мы подошли к нему. Это была большая широкая лодка, рассчитанная на пять пар гребцов. В носовой ее части была сделана площадка — для сена и для гроба. Весенними половодьями Полать так разливается, что на Пятницкое кладбище, расположенное на холме в семи километрах от поселка, посуху ни пройти, ни проехать. Если кто-нибудь умирает в такое неудачное время, его везут хоронить по реке, благо кладбище на самом берегу. А летом, в сенокос, на этой лодке возят в поселок сено с дальних пойменных лугов. Когда-то эта посудина принадлежала звонарю местной церкви, но потом церковь закрыли, и лодка перешла в собственность поселка, а весла стал хранить паромщик. Лодка была старинная, дубовая, ее лоснящиеся скамейки покрывала паутина мелких трещинок. Но снаружи корпус сиял свежей шаровой масляной краской; сквозь краску на носу проглядывала надпись зелеными славянскими буквами:
Тихiй Ангелъ
Мы прошли на корму, и Леня вынул из старой противогазной сумки жестяную коробочку «Моссельпром» с червяками. Рыбная ловля началась. Но рыба клевала совсем плохо — и не то время дня было, да и вода еще холодна.
— А гордая дивчина эта Олюха Богданова! — задумчиво прокричал Краюшный, закидывая удочку. — К ней кое-какие ребята подходы делали, а она — никакого внимания.
— Гордая? — переспросил я.
— Гордая! — подтвердил Леня. — Но, между прочим, не вредная. Хорошая.
— А ты за ней стрелял?
— Ну, это товар не по мне, — грубо, но с какой-то затаенной грустью ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:
— Тише, ты, рыбу всю распугаешь!
— Э, все равно она, сволота, не клюет… А вот у нас в поселке слух идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?
— Что за крысиный король?
— Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король — это когда шестнадцать крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами. Эти шестнадцать — вроде как бы одна, вроде одной головой думают. Он очень умный, этот крысиный король, его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют и кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают, они ему корм издалека несут. И ни одна кошка его никогда не тронет — уважают. А если какая-нибудь опасность ему угрожает — крысы его хоть за сто верст в другое место на себе утащат. Вот какой он, крысиный король!
— Это просто суеверье, — сказал я Лене Краюшному. — Ты вроде и не дурак, а в такую чепуху веришь.
— Может, и вправду чепуха, — согласился Леня. — А может, и есть он, да никто из людей толком не разглядел его. Он, этот крысиный король, говорят, только раз в сто лет нарождается… Не клюет, сволота!
Мы еще долго сидели на корме «Ангела». Река текла, такая ровная и гладкая, что, казалось, стоит очень уж захотеть — и пройдешь над ее глубиной, как по толстому стеклу, не замочив ног. Начался было клев, и Леня поймал несколько плотичек. А я — ничего. Поплавки стояли как воткнутые, их только слегка относило течением.
— Ну, с меня довольно, кошке на ужин наловил! — прогудел Краюшный и намотал леску на удилище.
— Ты иди, если хочешь, — сказал я. — А я поужу еще. Может, что и попадется.
— Значит, остаешься? — спросил Леня. — Ну, оставайся… — Он внимательно поглядел на меня и, ссутулясь, зашагал к переправе.
Я остался один. Никакого клева не было, да и смотрел я не столько на поплавок, сколько на шоссе, сбегающее с берегового холма. Проехали две подводы, изредка показывались пешеходы, направлявшиеся к переправе. Лели все не было — я бы разглядел. Потом паром отчалил. Теперь дорога совсем опустела. Тогда я спрятал удочку в кусты и побежал к шоссе.
По шоссе я направился в сторону Хмелева. Вскоре я увидел Лелю. Она шла навстречу мне по обочине, помахивая своей сумкой из сапожной кожи. Сумка, видно, была совсем легкая.
— Леля, — сказал я, подойдя к ней, а больше ничего сказать не мог.
— Что, Толя? — мягко спросила она, ничуть не удивляясь моему появлению. — Ну, что?
— Ты на меня за что-нибудь сердишься?