У Изабель был глаз на это. Я думала о словах Роберта. Молода — это соответствовало действительности, но наивной или беспомощной она, вероятно, никогда не была.
Роберт был робок и обеспокоен, когда он представлял нас друг другу. Он буквально молил меня взглядами ее полюбить. Изабель трясла мою руку так, как будто получить левую протянутой для приветствия было совершенно естественным. Она не отпрянула ни на секунду от моего вида, из чего я заключила, что Роберт ее основательно подготовил. И все же тут была еще и большая доля самообладания и искусства притворства.
Созерцать мое лицо без того, чтобы уже через пару секунд не перейти к судорожной ухмылке, с таким не справлялся даже Олаф Вехтер, определенно привыкший к моей внешности. Это мог только Серж, но он позволял себе за это платить. И Роберт мог это, потому, что он меня любил, — меня, а не мое лицо, не мою правую руку и не потерянный глаз.
Изабель сказала, что она очень рада наконец-то со мной познакомиться. Я ожидала стандартных пустых фраз о том, что Роберт уже столько обо мне рассказывал, но она избавила нас от этого. Вместо того она просто лучилась в улыбке, которую сама принимала, наверное, за открытую, сердечную и такую естественную.
Но естественным в ней было только свежее, розовое личико — ни малейшего следа румян на щеках, никаких теней или губной помады. Только ее ногти были кроваво-красного цвета и такими длинными, как будто под страхом смертной казни запрещалось использовать пилку. Такие ногти я видела в «Сезанне», у стриптизерш.
Я велела фрау Шюр приготовить для нее комнату для гостей в конце галереи. Роберт отнес туда ее чемодан, показал комнату и прилегающую ванную, а она иронизировала при этом, что не может спать с ним. «Прямо, как в средние века», — услышала я ее слова.
Что Роберт на это ответил, я не поняла. Я слышала только его голос, звучащий тепло и сердечно, обеспокоенный тем, что что-то было не по ее вкусу.
Я ушла в кухню, занялась приготовлением кофе и не могла этого постичь. Эта девушка излучала холод, от которого я покрылась гусиной кожей, когда пожимала ее руку. Роберт должен был это ощущать так же, как и я, ведь он был таким чувствительным. И если он до сих пор не понял, с кем связался, значит Изабель Торховен должна была владеть чем-то значительно большим, чем простым искусством притворства.
Фрау Шюр уже все заранее приготовила — жаркое, немного рыбы и салат на ужин; еще до полудня она испекла пирог и даже накрыла в столовой стол, чтобы пить кофе.
Через час после прибытия Изабель мы сидели за этим столом, напротив друг друга. Свой дорожный костюм она сменила на простое платье. Это было светло-зеленое платье, красиво контрастирующее с ее рыжими волосами. Мне казалось, я узнаю вкус Роберта. То, что она переоделась в его присутствии, доказывало интимность в отношениях, которая вполне распространялась и на пару хороших советов по части гардероба.
На правой руке она носила широкий золотой браслет. Если он не был поддельным — а он не был поддельным, как я выяснила позже, — то он кое-что стоил. А тогда возникал вопрос, от кого молодая женщина, вынужденная сама пробиваться, получила деньги на такую драгоценность. Все-таки ей было только двадцать три года, когда Роберт мне ее представил.
На шее у нее было простое колье — подарок Роберта, тут мне никто не должен был специально объяснять, я знала о его предпочтении к неброским украшениям. Он не ценил, когда кто-то демонстрировал свое состояние таким чванливым образом. И что другое, если не подобную демонстрацию, должен был означать этот золотой браслет на руке? Посмотри, что у меня есть, я в твоем не нуждаюсь.
Там сразу была парочка кричащих противоречий, уже хотя бы внешне. Изабель буквально из себя выпрыгивала, выставляя напоказ маленькую невинность. В разговоре она принимала участие поначалу очень сдержанно. Перед каждой фразой, быстро взглянув на Роберта, она убеждалась, что не делает ничего неверного.
Это не было застенчивостью, даже если Роберту хотелось так думать. Это было расчетом, осторожным зондированием — для начала произвести разведку вражеской территории, которой являлась я. Я абсолютно уверена, она знала с первого момента, что со мной она должна быть осторожна.
После кофе она стала разговорчивее. Взгляды на Роберта уже не казались вопрошающими, а только влюбленными. Мы расположились у камина, Роберт налил нам коньяк. Я сидела в кресле, они предпочли диван. Неоднократно я видела, как она украдкой искала его руку. Каждый раз она представляла это так, как будто ей неловко, что я это заметила. Тогда появлялась эта улыбка, как извинение ребенка, которого поймали, когда он залез в коробку с печеньем.
Она то и дело пригубляла коньяк и вела себя так, как если бы эти несколько капель необычайно подействовали на нее. Она начала рассказывать о себе и не могла никак остановиться.
Позже Роберт называл это откровенностью. Он просто не мог раскусить ее образа действий. Даже непривыкший к алкоголю человек не почувствует после трех капель такую неодолимую потребность высказаться.
Ее родители были простыми людьми, рассказывала она. Мать была домохозяйкой, отец работал на стройке. Оба они умерли от пищевого отравления. После смерти родителей она была вынуждена прервать свое образование при одном банке и найти работу, где она достаточно зарабатывала, чтобы стоять на собственных ногах.
Чем она зарабатывала себе на жизнь, об этом она промолчала. Об этом я узнала позже, посредством собственных расследований.
Она жила одна, что подчеркивала категорично, совсем одна в маленькой квартире во Франкфурте. Был еще брат, но он уже много лет находился за границей. Он выучился на инженера и работал в программе помощи развивающимся странам.
С такого рода бескорыстным «помощником» в семье впечатление, конечно, было эффектным. Некоторое время она распространялась о том, что он сотрудничает в одном проекте по орошению и большую часть времени проводит в пустыне. Только очень редко он бывал в Тунисе, где у них находилось бюро по планированию.
«Мы всегда очень хорошо понимали друг друга», — утверждала она. «Но с тех пор, как Йонас уехал из дома, у нас почти нет контакта».
Я находила это странным. Когда я улетала зимой на несколько недель в Испанию, Роберт звонил мне каждый вечер. Мы бы не смогли себе такого даже представить, чтобы неделями ничего не слышать друг о друге. А когда он сам бывал в отпуске, то посылал, к тому же, открытки и писал письма.
«Йонас не любит писать», — сказала Изабель. «У него просто мало времени, и по телефону он почти никогда не доступен. Он же по большей части на стройке».
Как будто там не было телефонов, именно на стройке — где нынче каждый за собой мобильник таскает.
На следующий день она мне показала фотографию своего брата, которая, как она утверждала, была сделана год назад, когда Йонас провел две недели в родной стране, в отпуске. На снимке был запечатлен крепкий темноволосый мужчина около тридцати лет. Его лицо на маленькой фотографии было трудно рассмотреть, но бороды у него еще не было. Изабель стояла рядом и улыбалась ему. Одну руку он положил ей на плечи, она обнимала его за талию.
Это производило очень доверительное впечатление. Младшая сестра, старший брат — почти трогательно, если бы только не тоненькая полосочка у нее на шее. У меня не было лупы под рукой, но я могла бы поклясться, что это было колье. Подарок Роберта.
Я спросила его еще в тот же вечер, он ли подарил ей это ожерелье и если он, то когда.
«На Рождество», — сказал он и захотел узнать, почему я спрашиваю. А когда я это сказала, он посчитал, что я должна ошибаться.